Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт

Красивый звон у них. Девушка даже остановилась. Вечерня. Сыч уже у мостушек, должно быть. Она прибавила шаг и, почувствовав сырой запах реки, свернула к ней.

И Сыч, и толстуха Эмма уже были там, стояли у воды, беседовали, прачка от комаров отмахивалась сломанной веткой. Только вот не очень походило это на свидание. Сыч был невесел. У него лицо такое, словно его вешать сейчас будут, а толстая прачка по скудости ума или от волнения этого не замечает. Щебечет ему что-то, щебечет, не останавливается.

Агнес проходит мимо, их с Сычом взгляды встречаются, она делает ему знак: за мной её веди. И идёт к деревьям, что поросли снизу кустами. Сыч вздыхает и нехотя что-то говорит толстухе. Та машет на него веткой, смеётся, прикрыв рот рукой. Он берёт её под локоть и ведёт от реки к кустам. А следом за ними уже и Игнатий спешит.

Толстуха по скучному лицу Фрица ничего не понимала, а как увидала в зарослях в десяти шагах впереди себя женщину, которой в таком месте и близко быть не должно, остановилась и сказала Сычу:

— Ой, люди тут, господин.

Сыч тоже остановился.

— Что встал? — окликнула его Агнес. — Сюда её веди.

— Что? Меня? Куда? Зачем? — удивлялась прачка.

А Фриц Ламме, морщась, как от кислого, уже взял её под локоть:

— Пошли, зовут нас.

— Куда? К чему? — теперь толстуха почувствовала неладное. — Зачем этой госпоже я?

— Не ерепенься, говорю.

— Куда? — захныкала Эмма и стала упираться. — Домой мне надобно, в замок, меня хозяин искать будет.

Но тут на помощь Сычу пришёл Игнатий, он схватил толстуху под другую руку, и они поволокли её к Агнес, бросили наземь. Тут баба и завыла:

— Ой, госпожа, что вам от меня надо?

— От тебя ничего, а вот платье мне твоё надобно, — отвечала девушка на удивление спокойно, — снимай платье.

— А я как же? — не торопилась снимать одежду толстуха.

— Снимай, — зашипела девушка так, что прачка сразу стала распускать передник, но при этом всё ещё ныла.

— А со мной как? А со мной что будет?

А Агнес сорвала с её головы чепец и ответила негромко:

— Ничего уже с тобой не будет.

Она стала примерять себе чепец прачки, надела и покривилась, туда бы две её головы влезло.

Толстуха тем временем, кинув свою огромную нижнюю рубаху в кучу одежды, сняла и нижнюю юбку, стояла уже совсем нагая. Всхлипывала:

— Госпожа, что теперь? Что теперь будете со мной делать?

Агнес рылась в её огромной одежде: ужасно всё большое. Она, конечно, беря в пример размеры своей служанки Уты, принимала вид крупной женщины, и у неё выходило, но даже Уте до этой толстухи было далеко. Агнес сомневалась, что сможет стать такой толстой. Но отступать было уже поздно.

Она, не стесняясь ни Сыча, ни Игнатия, стала раздеваться, а толстая дура, видя это, всё выла и выла:

— Госпожа, а со мной что? Со мной что?

Девушка, скинув себя почти всю одежду, обозлилась, крикнула зло:

— Сыч, долго я это слушать буду? Угомони её уже.

Фриц Ламме с видимой неохотой потянул из рукава свой короткий нож, а баба увидала это, заорала в горло и хотела бежать, хорошо, что Игнатий её схватил, рот ей пятернёй заткнул.

— Тихо ты, падла, тихо, — рычал бородатый конюх, крепко сжимая бьющуюся в его объятьях женщину.

— Дурак, — сквозь зубы шипела на Сыча Агнес, — тихо всё делать нужно. Ума, что ли, нет, убогий? Вон у него учись, — она указала на Игнатия.

А тот уже, повалив на землю толстуху и сидя у неё на спине, душил её верёвкой. Прачка только рот широко разевала, хватала руками землю, глаза выпучивала, а ничего уже сделать не могла, даже звука выдавить у неё не получалось. Лицо её уже посинело, не успел бы Сыч и до тридцати досчитать, как дело было конечно.

А Агнес, стоя абсолютно голой в лесу, перед двумя опасными мужиками и над трупом только что убитой женщины, ещё и командовала:

— Закопайте её. Чтобы не нашли.

— Я дело делал, — сказал конюх, пряча верёвку и головой мотая на Сыча, — пусть он копает.

— У меня и лопаты нет, — растерянно произнёс Фриц Ламме. Но так как он был человеком сообразительным, тут же добавил: — может, в реку её, река-то рядом.

— Камень привяжите, — сказала Агнес, разглядывая огромную нижнюю юбку, которую ей предстояло надеть. А потом ещё и добавила: — и чтобы тихо всё было.

Грязь и вонь. Очень неприятно надевать нестиранную нижнюю рубаху какой-то бабы, тем более что она при жизни была до безобразия жирна. Девушка, даже беря одежду, чувствовала влагу этой одежды и запах уже мёртвой бабы. Но Агнес даже не морщилась. Дело есть дело, она обещала господину, она придумала, как всё устроить, и, значит, наденет эти мерзкие влажные тряпки, в которых, без всякого преувеличения, легко поместились бы две Агнес.

Тем временем мужчины с трудом унесли, вернее уволокли, труп бабы к реке. И пока они не вернулись, Агнес оделась. Её нужно было собраться, она присела, как лягушка, замерла и стала глубоко дышать, стараясь вспомнить пухлое лицо бабы, её вислые щёки.

Она совершила оплошность, она забыла зеркало. Поэтому она не была уверена, что будет очень похожа на покойницу. Впрочем, она считала, что все толстухи на одно лицо. Она и голос по памяти сделала ниже, попробовала, как звучит. Девушка была удовлетворена, ей не нужно было зеркального сходства. Близились сумерки, а полутьма и тьма — это её время. Там, в темноте, она чувствовала себя, как рыба в воде. Когда Сыч и Игнатий вернулись от реки, она уже была почти готова. Сыч подивился тому, как дева преобразилась, — в первых признаках сумерек, в лесу, её было почти не отличить от прачки Эммы. Вот и дивился он молча, про себя. А Игнатий к таким перевоплощениям был привычен, он и бровью не повёл. Всякое видал.

— Ждите меня здесь, — сказала Агнес.

Взяла из своей одежды тряпицу со склянкой. Она и перчатки свои взяла, но тут же бросила их на одежду обратно. На распухшие руки прачки благородный предмет туалета ну никак не мог налезть. Придётся ей управляться с зельем аккуратно.

Агнес вышла из леса и пошла к замку, надо было поторопиться, солнце садилось всё ниже, скоро ворота замка запрут.

У ворот два стражника, конечно, они её знают, смотрят на неё, посмеиваются:

— Эй, Эмма, где гуляла?

Пока солнце не село, ей нужно быть настороже. Она не поднимает головы, не уверена, что похожа на толстуху так, как нужно, произносит уклончиво:

— Прошлась до реки малость. Ноги размяла.

— «Прошлась малость», — усатый стражник повторяет её слова с ехидством. Второй опять посмеивается. Они, кажется, что-то о ней знают, и чёрт с ними, девушка уже прошла мимо них, уже вошла во двор замка. Она видела этот двор, видела через лёгкую дымку, через своё стекло, она знала, куда идти. Прямо, конюшни, там сейчас почему-то суета. К чему бы, на ночь глядя, там люди? За конюшнями склады. Направо лестница на второй этаж. Там покои камерария господина Эбуса, ключника замка, начальника над всей прислугой и доверенного лица самого графа. У лестницы наказывают провинившихся. Удобное место, сам господин Эбус выходит иной раз на лестницу посмотреть, как палачи исполняют экзекуции, назначенные им. Порки здесь дело обычное.