Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт

Солдаты славили его, когда он въехал в лагерь:

— Эшбахт! Слава нашему генералу!

Но всё это было не то, не то. Ему надобно было иное. Похожее, но иное. И нашёлся же

тот, кто звонким голосом капитана Вилли крикнул главное, то, чего он ждал:

— Длань Господня! Храни вас Бог, генерал!

Да-да, именно это он и хотел услышать, и вовсе не для того, чтобы елеем сладким умащивать сердце старого солдата, а для того, чтобы в это верили его люди. А они должны верить, что так и есть, что он и есть Длань Господа. Иначе горцев не одолеть.

— Длань… Длань Господня, — неслось со всех сторон.

Он только кивал во все те стороны: да, так и есть, сам Господь меня ведёт, а раз так, то и волноваться вам нечего. Идите за мной, и воздастся вам, праведным.

Всё было прекрасно. Кленк и Роха на радостях хотели было от работ увильнуть, мол, мы же в деле были, но Волков не дозволил.

До темноты ещё три часа, частокол, ров и рогатки надобно делать.

И никто ему, Длани Господней, перечить не посмел.

Не зря он посылал господина Фейлинга считать лодки и баржи на пристань Мелликона. Не зря он считал амбары, что у пристани были. Едва солнце осветило мир, ещё роса по траве лежала, как пришёл фон Каренбург, что дежурил у его палатки, и сказал, что к нему просятся люди из города Мелликона. Капитан-лейтенант Хайнквист, комендант лагеря, спрашивает, пускать ли их к генералу.

Волков знал, что они придут, но не думал, что так рано. Даже позавтракать ему не дадут.

Как и положено победителю, он сидел перед ними под своим знаменем, с ним были люди из его выезда и офицеры его. Горожанам сидеть не дали, просители и побеждённые должны стоять согбенно. Пришло народу много, почти дюжина всякого важного люда городского.

— Что же вам не спится, господа, отчего меня отвлекаете от завтрака? — спрашивал он без грубости и даже вальяжно.

— Господин Эшбахт, мы бы не осмелились вас беспокоить, коли люди ваши не беспокоили бы нас, — начал самый старший из пришедших. — Все баржи от нашего берега отошли, ни единой самой утлой лодки у пирсов не осталось. Торговля встала.

— О, торговлишка у вас, говоришь, встала? — едва не ли соболезнующим тоном произносит генерал.

— А ещё ваши люди амбары разбирают наши, — добавляет другой горожанин.

— И заборы, они все заборы берут себе, что у нас на краю города были, — прибавляет третий.

Волков это знал и без них. Он сам на то давал добро. Зачем рубить, да пилить, да потом тащить деревья, если можно отличные брёвна брать, разбирая крепкие амбары. А добротные заборы растаскивать на доски. Но, признаться, тон этих господ и претензии их его удивили и даже повеселили:

— Вы, никак, жаловаться, господа горожане, пришли?

Он даже встал и засмеялся. А с ним над глупостью горожан стали смеяться и молодые господа, и старые офицеры. Господа горожане молчали, они и сами поняли всю неуместность своих претензий.

— А не ваши ли люди вчера недалеко отсюда стреляли в меня? — повышая тон, заговорил генерал. — Не ваши ли люди вчера убили моего солдата и ранили моего сержанта?

— Ну, то дело было военное, — промямлил один из пришедших.

Волков тут подлетает к нему, не смотри, что хром, и шипит дураку в лицо:

— Верно, говоришь, верно, то дело военное. И лагерь ваш дело военное. Для чего его строили? А? Для чего тут припасы готовили, для чего тут добрых людей собирали, как не для войны. А позволь спросить тебя, горожанина, с кем вы воевать собирались? А?

Никто из делегации ему не ответил. Только насупились все.

— Чего молчите, господа делегаты? Не хотите говорить, против кого силу собирали? Так я и без вас знаю… Собирались вы воевать против меня. И что же вы думали, что ваши люди на моей земле будут амбары мои беречь? Или торговлишку мою побоятся нарушать? Нет, людишки ваши известны всему свету своими зверствами, мало того, свирепостью и бесчестностью своей ещё и кичатся. Так отчего же мне с вами честным быть? Может, скажете?

И опять из горожан никто не ответил. Всё так же стоят, всё так же насупившись.

А кавалер, вроде как успокоившись, сел в своё кресло и продолжает уже без ярости:

— Три дня вам даю, чтобы собрали мне пятьдесят тысяч талеров Ребенрее или серебра по цене их. Иначе отдам ваш город на меч солдатам своим. И, уверяю вас, то вам во много дороже станет. Головешки лишь от вашего города останутся. Все товары заберу, а баб ваших всякий брать будет, а уж дочерей так и вовсе дозволю увозить к себе в землю и брать моим солдатам их в жёны, венчая их по нашему ритуалу.

Горожане молчали, теперь они смотрели на него уже с испугом.

«Соберут денежки, соберут. В маленьком Ламберге купчишки и то двадцать тысяч собрали, а уж для торгового Мелликона, где ярмарка, почитай, круглый год, пятьдесят тысяч не тяжки будут».

Делегация, кланяясь, ушла, а Роха, смеясь, говорил им вслед:

— Поглядите-ка на этих дураков, ещё жаловаться вздумали. Надо же, совсем эти бараны горные про войны на своей земле позабыли.

— Сразу видно, что тут чужие солдаты горожанам в диковинку, — соглашаясь с ним, посмеивался полковник Брюнхвальд.

Вотчина графская, домен дома Маленов, давно перерос из простых трёх сел в нечто похожее на город, но без стен, ратуши и мостовых.

Центром Мелендорфа был большой графский замок. Баронским не чета. Замок был не новый, но ещё вполне себе зубастый, такой, что и осаду перенести мог, и при штурме устоять. А вокруг замка в порядке и чистоте стояли домишки, фермы, церкви, сыроварни, кузни, таверны и постоялые дворы. Всего там было в достатке, оттого

казна бережливых Маленов никогда пустой не бывала.

И вот в этой благословенной земле, недалеко от замка, у перекрёстка, стоял постоялый двор «У доброй купчихи», который слыл лучшим в округе. В ином месте Агнес останавливаться не хотела. Нажилась она у господина в поместье в отвратном кабаке, с неё хватит. И жила она в том поганом месте, потому как господин не желал её видеть в доме своём. Почему? Потому что, видите ли, обе бабы его брюхаты, словно она их беременностям повредить может. Или боялся, что она устроит там ему склоку. В общем, в доме своём он её не приютил.

И теперь дева сидела перед зеркалом в нижней рубахе, рассматривала лицо, которым теперь пользовалась, и говорила Сычу, который стоял в дверях:

— Ну, и что эта толстуха? Уговорил её прийти к тебе?

Фриц Ламме даже ёжился, так непривычно ему было говорить с благородной дамой, что сидит пред ним без платья, да ещё зная при этом, что эта дама не кто иная, как Агнес. Дама была молода, грудаста, волосы имела рыжие. Красива была. Не знай он наверняка, что в этой даме прячется хрупкая девица, которую он знает не первый год, так не поверил бы никогда. Ну, конечно, если дама не начала бы злиться. Эту злость, от которой стыла в венах кровь, он не спутал бы ни с какой другой. По этой лютости всегда можно было узнать девицу Агнес под любой её личиной.