Стивен Лохед - Мерлин

А мне досталось и то и другое.

— Нужно ли это? — прошептал я. Зал молчал, все глаза были устремлены на меня. — Меня уже помазали.

— Ничего, не умрешь, — прошептал он, изгибая мягкий желтый металл по форме моей шеи. — Молчи и не мешай.

Гривна была у меня перед глазами, и я разглядел, что ее концы отлиты в виде двух медвежьих голов. На каждой — ошейник из маленьких рубинов, а глаза — из таких же сапфиров. Я остолбенел.

— Ты что, украл ее? — спросил я шепотом, когда он надевал гривну на мою шею.

— Да, — отвечал он. — А теперь тихо.

Он слегка свел два конца гривны и, подняв ее над моей головой, произнес положенные слова на древнем наречии. Сомневаюсь, что кто-нибудь в зале, да и во всем Диведе понимал древнебриттский язык, на котором говорили до прихода римлян, — «темное наречие», как называли его люди. Однако так получалось даже внушительнее.

Блез, дай ему Бог здоровья, желал мне помочь. Он показал собравшимся, что их новый король соединил прошедшее с грядущим. Он напомнил им о старых обычаях, как Давид указал путь в будущее.

«Однако старые обычаи — мерзость», — слышал я от иных клириков. Невежды! Впрочем, не диво, что служители новой веры не принимают обрядов служителей веры старой. Я согласен, в прежней религии было много дурного; только дурачье хочет раздуть из погасших углей новое жаркое пламя. Однако я не спешу откреститься от того доброго, что было у нас в старину.

А доброе было, уверяю вас. В каждой эпохе есть что-то доброе. Господь вездесущ и всегда открыт тем, кто Его ищет. Я знаю, потому что искал сам.

Блез тоже все понимал. Он хотел, чтобы мою власть освятило и прошлое, и будущее, полагая, что так люди охотней пойдут за мной. Он тоже верил в Летнее царство.

Впрочем, он в отличие от меня полагал, что людей надо убеждать. Я-то думал: распахни двери, и они радостно кинутся внутрь. Разумеется, я был так молод.

Блез, конечно, видел все намного яснее, потому и рассказывал обо мне на каждом углу.

— Люди пойдут за тем, в кого поверят, — говорил он. — Их сердца открыты, все люди хотят верить. Очень мало кто пойдет за мечтой, пусть даже прекрасной и правильной. А вот за тем, кто станет олицетворением этой мечты, пойдут. — Он хитровато улыбнулся. — Этого кого-то я им и даю.

В тот миг, когда он надел на меня гривну, признаюсь, я почувствовал себя королем. Не знаю, где он ее взял, но ее явно прежде носил король. Может быть, целая череда королей. Да, в ней была заключена огромная мощь.

Эту гривну, волчица, я ношу и сейчас. Видишь? Ганиеде она тоже нравилась. Да, нравилась.

После этого мы с Мелвисом начали думать, как восстановить крепости по границам страны — не то чтобы они были разрушены, но туда уже не завозили провиант и воду, колодцы заилились, кое-где не хватало крепких ворот, стены местами обвалились. Провалы засаживали терновником или шиповником, что защищало от скота, но вряд ли остановило бы саксов или ирландцев. В самих укреплениях давным-давно никто не жил. Однако Мелвис считал, что скоро нам потребуются пограничные форты, снабженные прочными воротами, наполненные припасами и людьми.

Кроме того, мы стали строить сигнальные вышки вдоль побережья; как я уже упоминал, первые появились в то лето, как начала собираться дружина. И на вилле, и в Маридуне жизнь била ключом. Все пребывали в приподнятом состоянии духа. В общем, то было хорошее лето.

У меня нечасто выдавалась минутка задуматься о своем везении, но молился я в те дни, как никогда прежде: о своем народе, о силе, о мудрости, чтобы вести людей за собой. Больше всего о мудрости. Королю так одиноко! Даже на пару с Мелвисом бремя было слишком тяжелым для меня.

Например, дружинники помоложе явно считали меня своим предводителем и ждали, что я буду ими распоряжаться. Мелвис помогал, как мог, Харита тоже, но, когда рассчитывают именно на твое руководство, от остальных проку мало. Вся ответственность целиком лежит на тебе.

Множество ночей мы с Мелвисом провели в разговорах. Точнее, Мелвис говорил, а я внимательно слушал, ловя каждое слово. Он учил меня, как управлять людьми, и попутно делился житейской мудростью.

Еще я часто виделся с Блезом и Давидом. Осенью же, перед самым Самайном и последним сбором урожая, вместе с Харитой посетил Инис Аваллах, а после побывал в Каеркеме у дедушки Эльфина и его родичей. Там (какие славные люди, какие благородные сердца!) я прожил до тех пор, пока не задули холодные ветры с моря и с деревьев не опали последние листья, после чего вернулся на вершину Тора, где меня дожидалась Харита, чтобы вместе ехать в Дивед.

На Острове Яблок, как некоторые стали его теперь называть, все оставалось прежним. Казалось, время застыло: никто не старится, не происходит никаких перемен. Ничто не смеет потревожить священную тишь. Остров высился над течением дней, обитель почти духовная, в которой силы природы — смена времен года и человеческих возрастов — подчинены другим, возможно, более древним законам.

Аваллах теперь почти все время изучал Священное Писание с Колленом или с кем-то еще из братии с Храмового холма. Думаю, он и сам вознамерился стать своего рода служителем церкви. Из короля-рыболова должен был получиться странный, хотя и неотразимый служитель.

Как я помню, той осенью он впервые начал выказывать интерес к чаше, из которой Иисус пил на Тайной вечере и которую аримафейский торговец оловом Иосиф привез с собой во времена первой церкви на Храмовом холме.

По какой-то причине я не рассказал ему о видении чаши. Почему, не знаю. Он бы очень заинтересовался моим рассказам, но что-то меня удержало, как будто не пристало говорить об этом так рано. «Скажу потом. Сейчас надо возвращаться в Маридун». Хотя особо спешить было некуда, я чувствовал, что лучше тронуться в путь.

Той же осенью я послал гонцов к Ганиеде, а сам приготовился пережидать самую томительную и бесконечную зиму в моей жизни. Впрочем, об этом я уже рассказал…

Как давно, волчица? Как давно, подружка моя, сижу я на этом камне и смотрю на смену времен года? Их уносит к Деснице, Которая их посылает. Они летят, как дикие гуси, но не возвращаются никогда.

Так как насчет Мерлина? Лесного дикаря? Неужто и он никогда не вернется?

Было время, когда… Ладно, волчица, это неважно. Пояс Ориона, Лебедь, Большая Медведица — вот что важно. Пусть все остальное выцветает и блекнет. Только вечные звезды пребудут, когда все перейдет в бессмысленный прах.

Я смотрю, как зимние звезды блещут в морозном небе. Если б во мне оставалась хоть капля жизни, я бы наколдовал огонь, чтобы согреться. Вместо этого я наблюдаю, как холодные небеса совершают таинственный труд. Я гляжу на изморозь на камнях и вижу узор жизни; гляжу на черную воду в моей плошке и вижу тени возможного и неизбежного.