Карина Вран - Днем с огнем

— Вроде того, — развел руками я. — Его скоро отпустит. А принесите нам, пожалуйста, чайную чашку.

Я пнул под столом этого паяца.

— Да-да, я в норме! — скруглил пальцы в знак "ок" Макс, дождался ухода барышни. — Свинтила тля поломойная. Это, чего сказать: добро пожаловать в заповедник, тать его, гоблинов. С почином, дружище.

Приятель раскинул руки в стороны. Сюр, как есть сюр — но такой уж Макс: буйный, невоздержанный, презирающий общепринятые рамки. На кураже без тормозов — это про него. Как это уживается внутри одной черепушки с умением, когда нужно, становиться предельно серьезным и вдумчивым — мне не понять.

Я выдохнул с облегчением, поняв, что с переворотом карт ничего в моем к Находько отношении не сдвинулось. Почему, несмотря на слова "все умрут"? О, все просто: я успел за год немного узнать Макса. Он человек — ну, в свете сегодняшних открытий, нечеловек — действия, если что-то решил, то делает, а не треплется. Он не из тех, кто станет угрожать, сообщать о намерениях, это Шпала оставляет киношным и книжным героям. Он сначала врежет, а потом уже скажет, за что. Не в обратном порядке.

Слова — это просто забава.

— Заповедник гоблинов, хм, — я вернул приятелю ухмылку.

— Вымудреные мудни назовут нас обитателями Ночи, — Макс скорчил гримасу, отхлебнул моего чаю. — Одна… хренота. Тебя-то как угораздило?

Работница споро подсуетилась с чашкой для клиента-психа, наверное, чтобы быстрее закруглились, рассчитались и покинули заведение. Осколки и другие следы полета посуды унесли и затерли того быстрее.

— С меня — рассказ, с тебя — выслушать просьбу одной нашей общей знакомой, — предложил я эдакий "баш на баш". — И прояснить мне, дремучему, почему ты со мной, не входившим в этот ваш заповедник, так дружелюбно все это время общался.

— Эх, — он запустил пятерню в непослушную шевелюру. — Так и не вспомнил.

— Не вспомнил — чего? — не понял я.

— Кого, епть, — Шпала махнул рукой, подхватил со спинки соседнего стула косуху. — Эй, дамочка! Посчитайте нам… все это.

Официантка подскочила, зыркнула на нас со смесью недовольства и жалости.

— Давным-давно два мальца свалили с тупой трепологии взрослых, — Макс, резким жестом перехвативший чек, отсчитал купюры; наступил такой момент, когда он был серьезен — мат из фраз пропал напрочь. — Один был — я, второй — помладше и поширше. У второго была днюха. Я увязался за ним от скуки. Мы носились по лесу, по ручью, по полям. Добежали до озера, на спор — кто быстрее — пронеслись наперегонки вдоль берега, наведя шороху среди отдыхающих. Мне ухи надрали так, что я ими потом с неделю отсвечивал, но оно того стоило. Помню, как малец, стоя перед крапивными зарослями с него высотой, сказал: "Важно не то, чего ждут они, а то, чего хочу я. Вот ты чего хочешь?" Это он на мои взрослые — я ж был старше — возражения о том, что его как бы в доме ждут, он причина сборища.

— Да ну, не может быть, — чем больше он рассказывал, тем ниже падала моя челюсть. — Острый Клык?

— Да, Большое Перо, я, — обновил он почти выщербленные временем из глубин памяти прозвища. — Когда ты Джо прозвал Красным Глазом, я был уверен… Эх, АБ. Я, между прочим, те твои слова запомнил на всю последующую. Такие, как я, не живут в городах, не гоняют на байках, они сидят в глуши и не отсвечивают, а в полнолуние рвут скотину, бывает, что двуногую. Или же, если город с благами и удобствами ближе к телу, отказываются от возможности перекидываться. Просто в срок не проходят обряд. Я не хотел и увечным быть, и от байка отказываться. И стал тем, кем стал, во многом благодаря тому вопросу: "Ты чего хочешь?" Я хочу жить на полную катушку, приятель, пусть для этого надо разосраться с родней и положить херище на обычаи.

— Ты си-ильно изменился, Острый Клык, — "индеец" из моих детских воспоминаний был угловат телом, а лицом по-девчачьи смазлив — в Шпале нынешнем ни намека на девчачье не сохранилось. — Даже не беря в расчет… кхм. Шерсть.

Вот же: я совсем не помню по отдельности черты своего напарника по детскому приключению, зато общее впечатление про смазливость в памяти отпечаталось. Макс нынешний слишком брутален, чтобы хоть мыслишка о поиске сходства проскочила. И от угловатости ни следа не осталось.

— У меня мех. Волосяной покров и подшерсток. — скривился Макс, выйдя из кафешки. — Шерсть у тебя на жопе, и та подгорает.

Я начал чуть лучше понимать их с Джо постоянные обмены подколками. Сказал об этом Максу, тот заржал.

— Ты его засветил уже, Хрендальф? — спросил Находько с предвкушением в голосе. — Если не, пробля… поблести в него своим светочем при мне. Только близко к харе не подноси, он дерганый.

— Сказал другой дерганый, — я понял, что мне доставляет удовольствие вливаться в этот поток взаимного стеба. — Так вот, про девочку…

Конечно, я не стал пересказывать подробностей. Личное дело Ханны — говорить ли о себе Максу. Я всего лишь передал дословно ее просьбу, ту, про "мчать в ночи". Заодно поставил приятеля перед фактом, что пока она работает три через один, одно утро из двух мы будем ходить до "Финбана" вчетвером.

— Услышано, — подтвердил Шпала. — Хистори?

Рассказ об обретении "встроенной паранормальщины" я постарался не растягивать. Была у меня мысль расспросить Макса о волчьей морде: как он дошел до жизни такой, в кого уродился и прочая. Но это было бы сверх уговора. Опять же, не последний день живем и общаемся.

За болтовней мы прошлись вдоль Литейного, сделали небольшой крюк, чтоб заглянуть в Сен-Жермен. До смены, благодаря раннему приходу в кафе и раннему уходу из него (не будем тыкать пальцами в наглую серую морду), оставалось солидно времени, а в этом тихом дворике за чугунной калиткой не людно. Преграда нас не остановила: Шпала, кажется, знал все Питерские подворотни, как и способы в них попасть. После шумного проспекта этот садик — отдушина. И для разговора самое то, не надо перекрикивать шумы с проезжей части.

Потом, топая к игорному нашему заведению, мы снова ударились в воспоминания детства. За теплыми для нас обоих картинами давно минувшего дня дошли мы до моста Белинского. Как раз, чтобы увидеть парнишку, перелезающего через кованую решетку. Рядышком шли пешеходы, проезжал транспорт, и никому не было дела до тощенькой фигурки в серых трениках и черной толстовке с капюшоном.

Пацан повернулся к нам, сорвавшимся на бег (сначала понесся я, а Шпала заодно со мной), помахал ручкой.

— И меня подарил, — сказал он: с каждым раскрытием рта из уголка сизых губ вытекала водица. — И меня.

И сиганул в Фонтанку.

Я узнал его. С запозданием, но узнал: это был тот пацаненок, что пытался стырить пакет с карасями, а после плюнул в воду.

Я подбежал к ограждению, вгляделся в темную толщу закованной в гранит реки. Ничего не разглядел.