Майкл Суэнвик - Мать железного дракона

— «Физика». Неужели есть такое слово? — удивилась Нарцисса.

Кошка и сама точно не знала (слово подсказала ей Хелен), но спросила:

— Хочешь оспорить?

— Нет. — Нарцисса поиграла лежавшими на подставке буквами и сказала: — Сестричка? Не пора ли рассказать, откуда ты взялась?

— Ты же сама все видела, — улыбнулась Кошка. — Забыла?

— Не примеряй на себе амплуа субретки, ma mystérieuse [54]. Я нашла тебя в никому неведомой дыре — мулатка, гордая, словно ровня мне; управляешься с посохом, как солдат; в компании маленькой девочки, которая тебе явно не родня. Ехала зайцем. Только не надо делать вид, что за всем этим не кроется какая-то история.

Кошка со вздохом села и поправила полотенце.

— Я надеялась, что никому не придется об этом рассказывать. Но ты была так добра ко мне и Эсме. Так что если и правда хочешь знать…

— И правда хочу.

— Выбора у меня нет.

Кошка едва не приняла позу профессиональной сказительницы, но успела себя одернуть — передвинула поднятую было к голове руку к затылку и почесалась, будто в задумчивости. А потом поведала историю, над которой они с Хелен трудились с того самого момента, как увидели на вокзале рыжего лакея.

Я, усыновленное дитя-бастард, выросла в состоятельном провинциальном семействе (а в каком — тебе знать не надо!) на задворках Броселианда. Быть может, ты угадала это по моему акценту. В детстве я не задавалась вопросом, почему выгляжу иначе, чем остальные члены семьи. Но зато не раз гадала, почему вдобавок к бальным танцам, верховой езде и прочим принятым в обществе искусствам меня обучали владеть посохом, призывать сущности, ориентироваться на местности и осваивать другие умения, которые не нужно было осваивать никому из моих чистокровных эльфийских братьев и сестер.

Каждый раз, когда я спрашивала об этом, мне неизменно отвечали:

— Этого умения недостает твоей grand-maman [55].

В отрочестве меня стали тренировать еще усерднее, но к чему готовили — я не знала. И, что еще более странно, не предпринималось ровно никаких усилий, чтобы отправить меня в армию или отдать в промышленность, где бы пригодилась моя смертная кровь. Я начала подозревать, что у моего существования имеется некая скрытая цель. Братья, сестры, кузены и кузины и так никогда не питали ко мне теплых чувств, а теперь отдалились еще больше. И вот я стала выискивать намеки и подсказки. Все нити вели к бабушке. В числе прочего мне даже имя дали такое же, как у нее (какое — не спрашивай!).

Тем временем grand-maman в силу возраста преисполнялась благостью. Из ее глаз, губ и носа струился свет. Весила она так мало, что случайный порыв ветра мог поднять ее в воздух. О ее состоянии шептались, вслух же говорили, что она близка к трансценденции.

В один прекрасный день вызвали духохирургов. Они привезли с собой в сетчатой клетке подменыша — маленькую девчонку, подготовленную к операции, живую, но не обладающую сознанием. Кожа у нее была серой и будто резиновой, а дышала она через рот, как рыба. Видела когда-нибудь таких? Мерзкое зрелище. Обычно их потрошат и пересаживают им смертную душу — одну из тех, украденных неведомо где. Но не в этом случае.

Оставив клетку в холле, духохирурги отправились осматривать бабушку. А я раздобыла на кухне палочку для еды и потыкала ею девчонку-подменыша, чтобы посмотреть на ее реакцию. Обратив на меня взгляд своих пустых глаз, она содрогнулась — ее охватил авен [56]— и промолвила:

— Я была бы очень признательна, если бы меня исключили из этой истории [57]. Мысли нестандартно, живи свободным или умри, живешь лишь раз, мне мощностей не хватит, а я сразу с места в карьер. Я всемирная сила во благо. В конце концов, что есть — то есть. Просто огонь, отпад и полный кавай. Видали, как я? Хватит фигней страдать!

В ужасе я сбежала к себе в комнату.

С бабушкой духохирурги провозились довольно долго. А потом явились за мной. Меня раздели, осмотрели под урим-линзой и туммим-камнем и признали годной [58]. Вот тогда-то я наконец и узнала свое предназначение.

От моей души собирались избавиться, чтобы продлить бесплодное существование grand-maman .

Ты, разумеется, знаешь, из каких пяти органов состоит душа. У смертных и феев они одинаковы, разве что у смертных нет истинного имени, а у феев — сердца. Духохирурги планировали провести шесть операций — причем две незамедлительно. Во время первой потрошили подменыша и удаляли из нее остаточный дух, не тронув лишь искру жизни. Затем пересаживали ей мою тень. Бабушкина тень к тому моменту уже совершенно истончилась, — считай, и нет совсем. Стоило мне и подменышу достаточно оправиться для третьей операции, бабушкино «я» помещали в тело-носитель. Во время четвертой операции крошечную частичку моего «я» смешивали с ее «я». После курса медикаментов и заклинаний ее «я» училось питаться моим. Во время пятой операции остаток моего «я» делали беспомощным и в течение нескольких недель по кусочку скармливали подменышу. Потом избавлялись от моего сердца и тела. И наконец, истинное имя grand-maman пересаживали в тело, содержащее наши общие воспоминания и умения и мою абсолютно неблагую тень.

Пока мне рассказывали все это, я вопила, плевалась и билась. Но тщетно. Духохирурги уже множество раз проделывали подобное. На следующее утро я проснулась у себя в спальне без тени, окна были заколочены, а рядом с кроватью сидел молодой фей и следил за мной.

— Никакой разницы не чувствую, — сказала я.

— Тень — это как аппендикс. Можно удалить без каких-либо осложнений, — отозвался незнакомец.

Он, как и остальные духохирурги, был худым и бледным, словно альбинос, и носил молочно-белые очки, но ему недоставало профессиональной холодности. И руки очень красивые — как слоновая кость. Уже потом я узнала, что он был всего лишь подмастерьем, новичком в этом деле.

— Зачем вы здесь? — спросила я. — Сейчас же уйдите.

Подмастерье пренебрежительно взмахнул рукой:

— Моя обязанность — следить за вами, чтобы вы не попытались бежать. Так что никуда я не уйду.

— Извращенец.

— Если вам так угодно.

Звали подмастерье Дунстан. Целую неделю он следил за мной. Мы беседовали и узнавали друг друга ближе. На восьмой день я позвала его к себе в постель, и он не отказался.

Духохирурги провели четвертую операцию: подменыш начала лепетать, говорить и петь, как самый обыкновенный ребенок в ее возрасте. Девчонка отчасти обладала моими воспоминаниями и потому ощущала со мной родство. Благодаря моей тени она всегда знала, где я. Ее тянуло ко мне. То долгое знойное лето превратилось для меня во временной лабиринт, где я одновременно скрывалась от подменыша и отыскивала укромные уголки для себя и своего белокожего возлюбленного. И неизменно в центре лабиринта маячил поджидающий меня операционный стол — его установили в комнате, которая когда-то в юности служила бабушке художественной студией.