Елена Кисель - Немёртвый камень

— Вы кто? — девушка настороженно оглянулась, но не заметила и признака Феллы или Кристо, а Одонар вдалеке остался прежним, и широко распахнутые ворота приглашали войти.

— Ключник, — отозвался старик негромко и почему-то глядя на Дару с жалостью, — и мудрость Экстера.

— Мудрость…

— Частица его мудрости. Та, что стареет за него. Как знать, быть может, мне не удалось бы появиться, если бы не его нынешнее состояние…

— Он… то есть, ты…

— Он , Дара. Люди умирают. Мудрость остается, когда ее передают.

— Он умирает?

Старик утвердительно качнул головой с крайне усталым видом.

— Кинжал не должен был навредить ему — пустячное ранение для мага. И не страшно предательство, потому что он принял его как высший дар любви, как лекарство, которое вернуло ему улыбку… Но клинок ослабил его, и видения об Альтау вернулись с новой силой. Он уходит в прошлое, в свой вечный день, откуда его так долго звали — а сил противиться у него теперь все меньше. Даже меня он отдал тебе, чтобы я помог тебе преодолеть этот путь…

— И как вы поможете?

— Отвечу на те вопросы, которые ты не знаешь сама, — Ключник ничуть не удивился, — и проведу тебя туда… если ты захочешь.

Девушка вслед за ним повернулась к воротам Одонара. Из артефактория шел зов… от него тревожилось сердце, муторно становилось на душе, и хотелось идти скорее, только бы он прекратился…

— Экстер никогда его не слышал, — тихо сказал Ключник. — Для него всё, что связано с вещами, лишено даже тени соблазна.

— А они — слышали? — Дара дернула головой туда, где должны были находиться Лютые Рати. — Почему она их так привлекает?

— Потому что их создало желание обладать ею. Шеайнерес создавал своих воинов как орудия. Пока ими движет их цель, они не остановятся и никуда не уйдут.

— Это как с артефактами. Ты задаешь задание…

— А они выполняют. Всё верно, — он отступил на нее на шаг, как бы выражая готовность стать ее проводником. — Ты не спрашиваешь у меня ничего, что другие бы назвали существенным. Ни то, что ты увидишь там. Ни какой выбор тебе предстоит. Ты даже не спрашиваешь у меня, почему именно ты…

— Потому что на эти вопросы ты мне не ответишь, — отозвалась Дара. — А если ответишь — я не хочу бояться перед тем, как туда шагнуть. А почему я — я и так знаю. Потому что я слышу это. Потому что я родственна… ему. И если Экстер до сих пор не уничтожил то, что там… значит, извне этого сделать нельзяя. Пойдем.

Она двинулась вперед, но вдруг остановилась, а проводник так и вовсе не трогался с места.

— Один вопрос я все-таки хочу задать. В чем отличие? Вещи и человека?

Бледно-голубые глаза заглядывали в душу.

— На этот вопрос я тоже не дам ответа, Дара. Потому что ты уже знаешь ответ.

Дара пожала плечами, как бы говоря, что в таком случае больше вопросов у нее не имеется.

— Тогда будем спешить… выбирать.

И она шагнула вперед, не оглядываясь и, только сделав сотню шагов поняла, что позади нее шумят два войска, что земля вытоптана, а перед ней — раскрыты ворота Одонара.

* * *

— Ушел и не вернется.

Кусочек блестящего хрусталя скользит по такой же прозрачной щеке, летит на пол, отсвечивая холодными гранями, чуть подпрыгивает, издавая все тот же печальный звук, катится к группе таких же осколков…

Пять отметин на руке — следы героической подлости — не горят, но что-то кровоточит внутри, будто открылись раны, которые она целила. Он упирается в невидимый щит ладонью — словно пробуя: есть ли он еще.

Смешно, таких чудес не бывает.

Мысли рассеянны, то исчезают, то появляются: ничего определенного, какие-то мелочи, которым нет здесь места, которые тут же глушатся болью от осознания того, что сейчас произойдет.

И вот оно приходит — страшнее шипов иглеца: размыкаются губы — пока еще живые, но уже выцветающие. И обрисовывают тихое, горькое:

— Ушел — и — не — вернется…

Каждый раз он ждет, что она скажет что-то другое. Что почувствует его присутствие рядом… И каждый раз она неизменно произносит эту фразу, и становится еще больнее, но надежда — тварь живучая, почище клыкана — и он невольно ждет, пока она заговорит опять, и опять…

— Ушел и не вернется…

Как укор. Как приговор. Как казнь — все вместе. И жилы хрусталя отвоевывают все больше места на ее лице, подбираются к глазам и губам — ничего больше живого уже не осталось, только губы, чтобы шептать и глаза, чтобы плакать. И он не может отвернуться.

Дзон. Дзон. Дзон.

— Ушел и не вернется…

Он прижался к барьеру щекой, будто магический холод мог хоть что-то облегчить. Запоздало пришло осознание того, что он тут уже какое-то время… а там, вроде бы, бой. И, может быть, ему нужно торопиться туда, чтобы помочь… тем, кому можно помочь.

— Глупости, Лори, — губы будто спеклись и почти не шевелились. — Я не уйду. Я уже не уйду теперь…

Пусть даже осталось немного. Бросить ее второй раз, оставить одну, пусть даже в смерти — нет, хоть бы и Целестия переворачивалась кверху ногами.

Изморозь хрусталя коснулась глаз и губ богини, стремительно поползла дальше, как бы стремясь закончить все поскорее, не оставить ему даже тени надежды, забирая то малое, что еще было, и теперь он уже с жадностью ловил звук ее голоса, зная, что еще несколько секунд — и она замолчит насовсем.

— Ушел и не вернется…

Глаза Лори тоже начали подергиваться хрустальной дымкой и выцветать, но перед тем, как застынуть окончательно, они обратились от окна к дверному проему, туда, где стоял Макс, как будто в самую последнюю секунду она услышала его или почувствовала, что он рядом. Но губы прошептали все то же:

— Ушел и не верн… — и застыли, не договорив. Из глаза немыслимой красоты хрустальной статуи вытекла и поползла по щеке последняя слеза — живая капля на неживом, холодном камне, капля, которая тоже должна превратиться в камень, упасть и звякнуть о десяток других хрустальных осколков.

Прижавшийся к барьеру, окаменевший во плоти Макс Ковальски зачарованно наблюдал за путем маленькой капельки по гладкой, холодной щеке того, что было когда-то его Лорелеей. Он уже знал, что оставить её ещё раз и уйти не сможет — уже никогда не сможет больше, потому что он же обещал ей, что ни за что больше не уйдет, и значит…

Холод пополз по пальцам, подбираясь к сердцу. Так, будто «ледяной нарцисс» всё еще действовал, нет — будто он делил с ней сейчас этот хрусталь, обращался в камень, сливаясь с плотью артефактория, на которой стоял…

Сухая, колющая боль приходила волнами и стискивала горло, и облегчения не было. Ни в жизненном девизе, потому что у него не вызывала ни малейшей радости мысль о том, что он жив. Ни тем более, в слезах: они не желали приходить и облегчать эту боль. Кто там сказал, что его сердце еще холоднее хрусталя? Если бы слёзы были — они всё равно бы звенели, как эти… как эта.