Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии. Страга Севера

Капитолина могла позвонить или появиться в любую минуту. Арчеладзе хорошо представлял ее состояние: она перешагнула ту черту, которую не смогла переступить даже после тяжелейшего оскорбления и унижения на посту ГАИ. Ее нужно было спасать от этой войны, ибо, беспощадная, она бросала свои семена, из которых вырастал монстр воинственного духа.

Благодатная почва для этих семян была подготовлена всей жизнью Капитолины...

Арчеладзе проехал по пустынному Звенигородскому шоссе, обогнул дом Капитолины, высматривая машину Воробьева, и был замечен его оперативниками: на «хвост» сел «жигуленок», принадлежащий отделу. Полковник остановился у обочины и вышел из машины. Его узнали и сразу же отцепились. А через несколько минут подъехал Воробьев.

— Гони своих к моему дому, — приказал Арчеладзе — Пусть ждут там. Предупреди: может быть милиция и еще кое-кто из легиона кожаных плащей.

— Что за легион? — не понял Воробьев.

— Потом покажу, — пообещал он. — Долго объяснять... Их видеть надо.

Около часа полковник бродил по Звенигородскому шоссе, вслушиваясь в каждый ночной звук, иногда оживлялся, если в тишине раздавались одинокие шаги, шел навстречу, а потом разочарованно отступал: опять не она...

И потому как приближалось утро, полковник вздрагивал все чаще на любой стук каблуков, поскольку никогда не назначал ей таких свиданий, не страдал от ожидания и не знал, как звучат ее шаги. На рассвете он неожиданно разглядел решетку Ваганьковского кладбища и вспомнил Птицелова.

Кладбищенский парк был уже голый и черный, как весной, и морозный запах осеннего утра, стойкая тишина, светлеющее небо — все с поразительной точностью походило на тот весенний день. И оттого, что полковник до предела напрягал слух, уловил едва различимый птичий крик. Он выключил шипящую в кармане рацию и вплотную приблизился к забору.

Крик повторился! Чудесный голос неведомой птицы завораживал, очаровывал слух, наполняя душу неуместным, каким-то ребячьим восторгом.

— Еще! Еще! — попросил полковник.

Однако за спиной, где-то в районе Краснопресненской набережной, гулко ударили крупнокалиберные пулеметы, и эхо рассыпалось по городу тысячами стучащих каблучков. А мгновение спустя тяжелой поступью загремели орудийные выстрелы.

Но этот громогласный рев войны уже не в силах был заглушить голоса одинокой птицы...

В Перми Мамонт попытался продать пистолет — последнюю, теперь ненужную вещь, однако сколько ни бродил по рынку, а потом по окрестным магазинам, найти приличного покупателя не мог. Здесь, как и в Вологде, было много бананов, кавказцев — «Макарова» оторвали бы с руками, но Мамонта одолевала неприятная мысль, что он продает чью-то смерть. На стоянке большегрузного транспорта, где, ожидая выгрузки, тосковали шоферы, он высмотрел подходящего, кому можно было отдать оружие, отозвал в сторону и показал пистолет. Тот под видом того, что надо занять денег, ушел к своим товарищам и привел с собой восьмерых здоровых мужиков. Если бы Мамонт за несколько секунд до этого не ощутил опасности и не скрылся в базарной толчее, его бы наверняка просто ограбили.

Отчаявшись продать опасный товар, Мамонт вернулся на вокзал, на оставшиеся деньги купил синюю поношенную фуфайку, обменял свои дорогие ботинки на кожаные армейские сапоги с портянками из шинельного сукна и купил билет до Соликамска. В суматошном пригородном поезде гульба началась, еще когда стояли у перрона, — создавалось впечатление, что весь разномастный люд давно знаком, и лишь два вьетнамца, оказавшиеся в одном купе с Мамонтом, да молодая женщина с девочкой лет четырех оставались незаметными и тихими. Рассчитывать ни на верхнюю, ни на багажную полку было нечего: худенькие, мальчикообразные вьетнамцы забили все огромными сумками. Когда с сумерками поезд тронулся и включили свет, Мамонт заметил, что молодая мама одета старомодно и оттого выглядит здесь как-то неестественно: приталенный жакет со стоячим воротничком, ослепительно-белая кружевная блузка с черным бантиком, шелковые перчатки и небольшая шляпка на гладко зачесанных и свитых в пучок на затылке волосах. Пахнуло временем Тургенева, провинциальным театром, милым очарованием. Девочка сидела у нее на коленях, прижималась к матери и время от времени что-то шептала ей на ухо. Они занимались только друг другом и от этого были счастливы.

Мамонт намеревался поспать сидя, однако вьетнамцы выложили на стол пакеты и начали что-то есть — отвратительный гнилостный запах ударил в нос и разнесся по всему вагону. Сдерживая тошноту, Мамонт попытался дышать ртом, как в грязном туалете, но долго не выдержал. А вьетнамцы ели эту пищу и тихо ворковали друг с другом, как два мышонка. Женщина достала тонкий носовой платочек и теперь дышала через него, а дочка уткнулась ей в грудь.

— Убирайтесь отсюда, — сказал Мамонт. — Идите в тамбур.

Вьетнамцы переглянулись и невозмутимо, с каменными лицами продолжали доставать что-то из пакетов и есть. Мамонт огляделся и повторил то же самое на английском. Человечки мгновенно вскочили и исчезли вместе со своей пищей. И вернувшись потом, забились в угол, застыли, не подавая признаков жизни.

Мамонт пересел к ним, благо что места было достаточно, и освободил полку для женщины с ребенком — она подложила под голову сумочку, легла и уложила рядом девочку. И снова до слуха сквозь лязг дороги долетел их шепоток. Под него Мамонт и уснул, откинувшись спиной к жесткой стенке купе. И во сне он продолжал прислушиваться к нему, чтобы отвлечься от грохота колес, многоголосого ора гуляющих пассажиров и звона катающихся по полу бутылок. Когда же этот фон неожиданно стих и во всем мире остался лишь шепот матери и дочери, Мамонт проснулся и заметил, что вьетнамцы в своем уголке занимаются любовью, так же скрытно и тайно, как мыши: один из них был женщиной, только который — определить было невозможно.

Сначала Мамонт подумал, что все пассажиры угомонились и заснули — был четвертый час утра, однако, выглянув в проход, увидел, как по нему идут двое — милиционер, обвешанный своими причиндалами от свистка до наручников, и за ним — гражданский с длинной дубинкой в руке. Они кого-то искали, неприкрыто, словно скот в стойлах, рассматривая пассажиров. Мамонт огляделся — спрятаться было некуда, а уйти незамеченным невозможно. Вьетнамцы же куда-то исчезли, хотя мгновение назад терлись друг о друга в своем углу. Можно было лечь и укрыться фуфайкой, изображая спящего, но было стыдно перед женщиной, которая, слушая дочку, чему-то тихо улыбалась.

Милиционер встал напротив купе Мамонта и подбоченился, гражданский был рядом, поигрывал дубинкой, смачно стуча ею по своей ладони. Интерес к Мамонту был написан на простоватых, самоуверенных лицах...