Максим Далин - Цирк

А этот тип захихикал — звук ещё такой мерзкий, как пенопластом по стеклу:

— Конечно, с конями! В труппе уродов есть свободные места. Ты не ищешь работу, дорогуша?

А Пашка точно от усталости, злости и обиды уже окончательно распсиховался — натурально кинулся с кулаками на этого несчастного уродца, я его в последнюю минуту перехватил, вцепился в него и кричу уроду:

— Ты лучше меня возьми в свою труппу, я с детства мечтал в цирке выступать, и всё, успокойтесь оба!

А урод хихикает:

— А от тебя, смотрю, прямо с присвистом отскакивает! Мячиком работать пойдёшь?

И я хихикаю, а сам Пашку еле держу. И думаю: вот прибьёт он сейчас убогого — и сядем мы с ним оба минимум за хулиганство, а то и за убийство. И тут Пашка врезал мне локтем в бок, так, что я аж задохнулся и выпустил его.

И думаю: всё, хана.

А Пашка зарычал:

— Ну всё, выродок, молись! — и ринулся вперёд, а я — за ним.

Но вдруг асфальт под нами треснул, как тонкое стекло. Я даже ахнуть не успел — понял, что падаю. Попытался уцепиться за Пашку, но тот только руками взмахнул — и мы с ним полетели куда-то в чёрный глухой провал.

Я думал, сейчас как ахнемся куда-нибудь в канализацию — но мы летели и летели в бесконечную тёмную пропасть, Пашка заорал, а у меня горло сжалось — а над нами хохотал этот, в колпаке, и его голос, ужасно громкий, наполнил эту темноту, как колокольный звон:

— Начинаем представление! Парр-рад алле! Марш!

И вот тут я и отключился.

Очнулся — и понимаю: мне хорошо.

Как в детстве, когда утром проснёшься в выходной день — ни в садик, ни в школу не надо — и чувствуешь этот самый телесный покой и здоровое тело. Тепло, вокруг — какие-то маленькие уютные звуки… Можно тут же вскочить — но ещё минуточку не хочется.

Невероятно приятно — и тем приятнее, что ведь всё должно болеть же! Две недели, по четырнадцать часов, на ногах, таскали тяжёлое — всё ломить же должно, тянуть… Но нет. И не болит ничего, и удобно лежу.

На сене.

Вдруг сообразил, что именно на сене. Потому что если и есть какое-то лёгонькое неудобство, так то, что травинки колются. И пахнет сеном — и вроде зверями пахнет. Лошадью, там, хищниками… но не воняет, а…

Цирком пахнет.

И вот тут я вскочил.

С кучи сена. В конюшне.

Я понял, что это были за маленькие звуки вокруг: тут жили лошади, дышали, переминались с ноги на ногу, что-то доставали из кормушек и пожёвывали. В неярком свете пары лампочек под матовыми колпаками маленькая и толстенькая рыжая лошадка, поджав ножки, дремала на соломе, а из стойла рядом на меня внимательно смотрела высокая, дико красивая, чёрная и глянцевая лошадь — тёмным и влажным тревожным глазом.

Мне должно было стать очень страшно, но не стало.

Я просто подошёл и погладил лошадь по носу. Нос был бархатный, тёплый, поросший уморительными усами — но лошадь вдруг разинула пасть, где неожиданно оказались здоровенные зубищи, и очень ловко тяпнула меня за пальцы.

Не больно.

И вот тут меня и накрыло.

Она держала меня за руку зубами, я дёрнулся назад, потянул — и пальцы потянулись за мной, как резиновые! Лошадь держала — а они тянулись, они вытянулись сантиметров на тридцать и ещё тянулись!

И я заорал!

Лошадь испугалась и шарахнулась. А пальцы, как резиновые жгуты, которые оттягивали и отпустили, сделали «плямс!» и приняли нормальное, человеческое положение.

Вид у меня, наверное, был просто запредельно идиотский. Поэтому, когда я услышал женский смех — да что там, просто хохот! — даже как-то и не удивился особенно. Просто оглянулся.

Она хохотала так, что вытирала слёзы.

Моя ровесница плюс-минус, очень хорошенькая. Немного, может, полненькая, но не жирная, не тяжёлая туша, а мягонькая такая плюшечка. И личико мягонькое, губки бантиком, курносый носик, и кудряшки облачком, и вся, от грудок остреньких до полненьких ножек, обтянута трико в золотых блёстках, а поверх трико — юбчонка короткая и пышная, из разноцветных треугольников, как у циркачей.

Еле выговорила, прямо задыхалась от смеха:

— Ты это повторить сможешь? Готовый номер же!

У меня сердце ёкнуло.

— Номер? — говорю. — Номер?!

А она подошла и схватила меня за нос. И потянула.

Я должен был понять! Догадаться! Но когда мой нос потянулся, как пальцы — я обалдел ещё больше, я совсем обалдел, у меня рот открылся сам собой. И девушка, хохоча, нос отпустила — чтоб он прищёлкнулся обратно.

У меня в голове начали появляться какие-то проблески. Я взял себя за нос и стал его растягивать… а сам при этом думал, насколько можно вытянуть… не нос, а совсем наоборот — и сам заржал ни с того, ни с сего. Ржал и ржал, до слёз.

Это было вообще не больно. И не неприятно. Странно, ужасно странно, но не больно. Не больнее, чем если потянуть себя слегка за мочку уха… вот кстати. Я и за уши себя тягал. А она хохотала, и кто б её осудил!

Я слёзы вытер и немного успокоился.

Нет, не больно. Но — ненормально же, абсолютно ненормально! Так ненормально, что жутко. Вот как же я теперь… что это такое вообще? Что со мной? С моими костями, там, с мышцами, с кожей… что за жесть?

А она говорит:

— Ты мой партнёр теперь. Это хорошо, потому что смешной ты просто до ужаса.

А я туплю:

— Партнёр? Как… почему — партнёр?

И тут она… ёлы-палы, ну невозможно же так! — она ухватила свои соски, сквозь трико, и их потянула — потянула, как мой нос — и я прямо не знал, что тут надо чувствовать, у меня аж в мозгах что-то замкнуло. Поэтому, когда она их отпустила и они щёлкнули, я только хихикнул.

Нервно.

А она мне сказала:

— У нас с тобой общий номер будет, «два-резиновые-два». Ты тоже сильно упругий был там, наверху?

И мне… меня… мне стало как-то… вдруг навалилось. Дошло.

— Да уж, — говорю. — Упругий… удар держал, пожалуй, но и пинали, как резинового, что уж. И гнулся во все стороны. И натяги… то есть… да ладно, мы тут свои, я вижу. Меня Вадик зовут, если что.

Она только усмехнулась понимающе.

— Ладно-ладно, уж как меня натягивали — тебе даже не снилось. Мы тут, конечно, те ещё артисты — но, ты знаешь, здесь, по крайней мере, весело. Моментами.

И снова расхохоталась:

— У тебя такая рожа была! Ты прирождённый клоун просто! Вадик-Каучук, прямо для афиши имя!

Я вроде обиделся, хоть и не до настоящей злости — могла бы и грубее съязвить, чего там. Огрызнулся, но слегка:

— Я клоун, а сама ты кто?

А она себе уши оттянула и прищёлкнула:

— А я — клоунесса! Не лезь в бутылку, чудило, лучше быть смешными, чем жалкими! — и добавила тише: — Или страшными.

У меня по шкуре прошёл мороз.

— Слушай, — говорю, — подруга… как тебя? — а мы — где?

— Меня Настя, — отвечает. — Где-где… в цирке мы. Устроит тебя?

— Хорошо, — говорю. — В цирке. А где цирк?