Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

Она взяла книгу.

Я до сих пор замечаю, как она перечитывает отрывки, проводя пальцами по печатным словам, словно касаясь чуда или волшебного заклинания. Ее губы шевелятся, будто шепча молитву. Думаю, чтение ей помогает. Точнее, не то чтобы помогает – полагаю, ей ужасно больно перечитывать рассказ о своей жизни, полный нарушенных обещаний и упущенных возможностей, узнавать, кем стал мой отец и какие решения он принимал.

Но она продолжает читать. Наверное, для нее эта книга служит доказательством того, что он по-прежнему жив, любит ее и стремится вернуться к ней. Что сломанное можно вновь собрать воедино.

И теперь мы вдвоем смотрим в море. Ждем. Надеемся. Следим за кораблями, возникающими над горизонтом, читаем черные строки благословений, вышитые на их парусах. Мама иногда переводит их для меня: «Жирного улова». «Взаимовыгодного сотрудничества». «Счастливого пути и сильных течений».

Иногда бабушка и дедушка тоже сидят с нами и смотрят. Мы почти не разговариваем – может, потому что еще не свыклись с фактом существования друг друга, – но мне нравится чувствовать их рядом. Тильса, моя бабушка, часто держит меня за руку, как будто не может поверить, что я настоящая.

Иногда, оставшись вдвоем, мы с мамой разговариваем. Я успела рассказать ей об особняке Локка и Обществе, о лечебнице, об отце и Джейн, а еще очень много всего о тебе, читатель. Я рассказала ей о тетушке Лиззи, которая живет одна на ферме Ларсонов. «Боже, вот бы повидаться с ней», – вздохнула моя мать. Я напомнила ей, что Дверь открыта и можно пройти через нее в любой момент. Ее глаза широко раскрылись, но она не сдвинулась с места, продолжая смотреть на горизонт.

Теперь мы чаще молчим. Она чинит рваную холстину, перечитывает папину книгу или выходит на склон холма, чтобы сладко-соленый ветер осушил слезы у нее на щеках.

Я пишу, жду и думаю о тебе.

Но вот парус поднимается на горизонте, похожий на острый серп месяца. Благословения на нем выглядят криво и грубо, будто кто-то вышивал их в ужасной спешке, не умея толком обращаться с иглой.

Лишь когда лодка подходит ближе, я понимаю: на этот раз мне не нужен перевод. Я сама могу прочитать эти строки, написанные на английском: «Домой». «К возлюбленной». «К Аделаиде».

Я вижу – или мне кажется? – очерченную солнцем фигуру одинокого моряка на носу судна. Он тянется к городу, к каменному домику на склоне, туда, куда влечет его сердце.

Ах, отец. Наконец ты дома.

А теперь я на борту «Ключа» пишу эти строки в серебряном свете полной луны незнакомого мира. Дерево пахнет пряностями, дубленой кожей и можжевеловым вином. Оно пахнет закатами, встреченными у далеких горизонтов, безымянными созвездиями, кружащими стрелками компасов и забытыми землями на краю света. Пожалуй, неслучайно лодка моей матери пахнет так же, как книга моего отца.

Хотя, наверное, лодка уже не мамина, верно? Она подарила ее нам с Бадом.

– Пусть хорошо послужит напоследок, – сказала мама, криво и немного печально улыбнувшись. Отец покрепче обнял ее за плечи, и улыбка тут же преобразилась, будто чайка, взмывающая к небесам.

Когда я в последний раз видела их на берегу, они оба казались такими молодыми.

Конечно, они бы предпочли, чтобы я осталась, но это было невозможно. В том числе – не вздумай передать им мои слова – потому, что находиться рядом с ними – это все равно как стоять возле открытой доменной печи. Когда я отворачиваюсь, мне кажется, что у меня обгорели щеки, а глаза щиплет, будто я долго смотрела на солнце.

Это началось прямо с того мгновения, когда мой отец сошел с корабля. Мы с Бадом отстали, хромая по мощеным улицам и обливаясь по том от послеполуденной жары. Моя мать уже добежала до причала и прошлепала босыми ногами по деревянному настилу. Волосы развевались у нее за спиной, как знамя. Темная фигура в знакомом бесформенном пальто, спотыкаясь, кинулась ей навстречу, вскинув руки, обмотанные грубыми повязками. Эти двое стремились друг другу навстречу, словно подчиняясь какому-то закону физики, словно две звезды, чье столкновение неизбежно… Но потом мой отец вдруг замер.

Ему оставалось всего несколько футов. Он потянулся к ней, поднял замотанную руку к ее щеке, но не прикоснулся. Я остановилась, наблюдая за ними с расстояния сотни ярдов и едва слышно шепча: «Ну же, ну же».

Но отец отчего-то сопротивлялся тому, что заставляло его двигаться вперед последние семнадцать лет, ради чего он обошел десять тысяч миров и наконец прибыл сюда, в Город Нин, в тысяча девятьсот одиннадцатом году по моему летоисчислению и в шесть тысяч девятьсот тридцать восьмом по его, чтобы наконец взглянуть в любимые глаза цвета летнего неба. Казалось, его сердце раскололось пополам и вступило в спор с самим собой.

Он сжал руку, отдернул пальцы от лица моей матери и поник. Его губы зашевелились. Я не слышала слов, но уже потом мама передала мне, что он сказал: «Я оставил ее. Я бросил нашу дочь».

Я увидела, как мама выпрямилась, склонив голову набок. «Да, – ответила она. – И если ты думал, что можешь приползти ко мне без нашей малышки и все будет хорошо, то ты, мой милый, здорово просчитался».

Он еще сильнее понурился, уронив обожженные руки.

Тогда моя мать улыбнулась, и даже с такого расстояния я ощутила, что она излучает гордость. «На твое счастье, – объявила она, – наш ребенок взял все в свои руки».

Он, конечно, не понял. Но в эту секунду в поле его зрения возник Бад, который, хромая, приближался к ним. Я увидела, как отец заметил его и застыл, словно человек, который столкнулся с математически невозможным явлением и пытается понять, почему два плюс два вдруг равно пяти. Потом он поднял взгляд выше, еще выше… Его лицо вспыхнуло безумной надеждой…

Он увидел меня.

И тут же рухнул на причал, рыдая. Мама опустилась на колени рядом с ним, обхватила его дрожащие плечи теми же сильными загорелыми руками, которые поймали меня в самую первую ночь на пороге, и прижалась лбом к его лбу.

Наверное, я сама придумала, что в это мгновение над волнами пронесся беззвучный раскат грома и все жители Города Нин отложили дела, встали и посмотрели на берег, чувствуя, как бешено бьется в груди сердце. Наверное.

Но это же моя история, не так ли?

Пожалуй, я неплохо освоила искусство повествования. Когда я наконец принялась рассказывать отцу свою историю, он смотрел на меня с таким вниманием, что, кажется, забывал моргать – слезы то и дело стекали вдоль его носа и тихо капали на пол.

Когда я закончила, он ничего не сказал, только потянулся ко мне и провел пальцами по словам, вырезанным у меня на руке. Его лицо, все еще худое и голодное, несмотря на то что он уже несколько дней питался ужасной маминой стряпней, исказило чувство вины.