Стивен Эриксон - Дань псам. Том 2 [litres]

– У меня нет никаких немедленных целей, тартено тоблакай. Я слишком долго пробыл один и хотел бы облегчить тягость пребывания лишь в собственном обществе.

– Тогда присоединяйся, – сказал Карса, вернувшись к костру и садясь на корточки. – И вообще, – добавил он, – может статься, мне тоже когда-нибудь надоест общество самого себя.

– Не думаю, чтобы это случилось скоро, – заметил тисте эдур.

Путник фыркнул от смеха, но, похоже, тут же сконфузился.

Самар Дэв тоже уселась вновь, размышляя над словами Остриженного. «Сон подобен смерти». Казалось бы, так и есть. Только почему ее эти слова так… встревожили? Что ты хотел мне сказать, Тулас Остриженный?

– Худ тебя отпустил? – спросил Путник. – Или просто не уследил за тобой?

– Не уследил? – Похоже, тисте эдур задумался над этим словом. – Да нет, не думаю. Скорее, мне представилась определенная возможность. И я решил ее не упускать.

– И теперь, – продолжил Путник, вглядываясь в иссохшее лицо, которое оживляли лишь блики пламени, – ты летаешь туда-сюда в поисках… чего?

– Инстинкт, – сказал Тулас, – способен указать дорогу, даже если конечной цели и нет. – Он поднял ладони и стал их изучать. – Я подумал, не смогу ли еще раз испытать ощущение пробудившейся во мне жизни. Возможно ли такое, Самар Дэв? Может ей присниться, что я снова жив?

– Может ли… что? Не знаю. Называй меня жрицей, если тебе так нравится, только Огни я не поклоняюсь, а это значит, что жрица из меня так себе, верно? Но если ей снится смерть, то и жизнь тоже.

– Движение между ними, как правило, одностороннее, – заметил Путник. – Худ явится за тобой, Тулас Остриженный. Рано или поздно, но явится, чтобы предъявить на тебя права.

Ей показалось, что тисте эдур впервые ответил уклончиво:

– Думается, время у меня еще есть. Самар Дэв, Спящая богиня больна.

Она поморщилась.

– Знаю.

– Если ее не излечить, она умрет.

– Надо полагать.

– Станешь ли ты за нее сражаться?

– Я тебе не какая-нибудь треклятая жрица! – Увидев изумление на лицах Карсы и Путника, она заставила себя сдержать приступ острого гнева. – Я даже не смогу решить, с чего начать, Тулас Остриженный.

– Полагаю, что источник яда – боль чужака.

– Увечного бога?

– Да, Самар Дэв.

– И ты думаешь, что его можно излечить?

– Я не знаю. Раны бывают телесные и бывают душевные. Излечить первые проще, чем вторые. Подозреваю, что он держится лишь на ярости. Это его последний источник силы, может статься – единственный, пока он прикован к этому миру.

– Не думаю, что он в настроении о чем-то договариваться, – заметила Самар Дэв. – И даже будь в настроении, для меня и таких, как я, ненавистна сама мысль о подобных переговорах.

– Понять и почувствовать чужую боль, – проговорил Тулас, – есть акт чрезвычайной храбрости. Одни только мысли об этом требуют глубочайшей готовности, согласия взвалить на себя чужие цепи, ощутить страдания чужака, увидеть собственными глазами, в какой оттенок для него окрашено все окружающее, запятнанное чудовищным отчаянием. – Тисте эдур медленно покачал головой. – Подобной храбростью я не обладаю. Поскольку эта способность, несомненно, редчайшая.

Все умолкли. Пламя пожирало само себя, не обращая внимания на собравшихся вокруг, жадно проглатывало все то, что ему раз за разом предлагали – пока ночь и утрата гостями интереса не обрекли его на голодную смерть, пока не осталась лишь зола, в которой копошится ветер.

Если Тулас Остриженный рассчитывал найти дружелюбное общество, ему следовало завести разговор о погоде.

Когда настало утро, мертвого одиночника с ними уже не было. Как не было и двух лошадей – Путника и Самар Дэв.

– Нам стоило быть осторожней, – заметил Путник.

– Он был нашим гостем, – ответила Самар Дэв, которую подобное предательство ошеломило и даже ранило. Погром стоял немного вдалеке с беспокойным видом, словно не хотел возвращаться в лагерь после ночной охоты, словно сделался свидетелем чего-то малоприятного.

И однако никаких следов насилия не осталось. Вбитые в твердую почву колышки, к которым вчера привязали лошадей, были на месте.

– Он хотел нас замедлить, – сказал Путник. – Худов он, в конце концов, прислужник или кто?

– Хорошо, – сказала Самар Дэв, сердито глядя на молчаливого Карсу, – это я виновата. Нужно было дать вам изрубить его на куски. Прошу прощенья.

Карса покачал головой.

– За щедрость, ведьма, извиняться не нужно. Он тебя предал. Злоупотребил твоим доверием. Скитальцам, что так поступают, суждено навеки оставаться скитальцами – иного выбора у них нет. Туласа Остриженного и ему подобных можно лишь пожалеть. Его даже смерть ничему не научила.

Путник с интересом взглянул на тоблакая, но от реплики воздержался.

К ним наконец приблизился Погром.

– Я поскачу вперед, – сказал Карса, – попробую добыть для вас лошадей. Или может оказаться, что ваших эдур попросту отогнал в сторону.

– Сомневаюсь, – произнес Путник.

Карса кивнул, и Самар Дэв поняла, что предположение свое он высказал ради нее, неловко попытавшись смягчить ее самообвинительный пыл. Прошло несколько мгновений, и она сообразила, что ничего неловкого тут не было. Карса обращался не к ее внутренним терзаниям; нет, он позволил себе лишь вслух усомниться ради нее в вине Туласа, хотя сам-то ни в чем не сомневался – как, очевидно, и Путник.

Что ж, опять я оказалась полной дурой. Судьба такая.

– Тогда и нам лучше идти, – сказала она.

За спиной у них остались обложенное камнями холодное кострище и два седла.

В двух лигах оттуда высоко в голубом небе плыл на волнах свежего ветерка Тулас Остриженный, и его драные крылья громко хлопали при каждом порыве.

Как он и подозревал, троица даже не попыталась отыскать пропавших лошадей. Естественным образом умозаключив, что дракон их уничтожил.

Однако Тулас Остриженный слишком многое знал о смерти, чтобы так, между делом, расправиться с ни в чем не повинными животными. Нет, дракон отнес их, сжав каждую в когтистой задней лапе, на десять лиг к югу, где совсем неподалеку паслось небольшое дикое стадо – одно из последних сохранившихся на этой равнине.

Слишком многим животным пришлось склонить головы, служа своим более сообразительным и более жестоким хозяевам (и да, каждое из этих свойств обуславливает другое). Поэты только и делают что оплакивают зрелища бранных полей, где застыли в смерти целые армии воинов и солдат, однако Тулас Остриженный, который подобных сцен повидал бесчисленное количество, приберегал свое сочувствие, свое ощущение трагедии для множества мертвых и умирающих лошадей, боевых псов, волов в ярме поверженных в грязь и разбитых осадных башен, для животных, что страдали и истекали кровью, не имея иного выбора, умирали в тумане непонимания, утратив всю веру в своих хозяев.