Матьё Габори - Сумеречные королевства

Весь первый этаж занимала одна-единственная комната, погруженная во мрак. Она казалась пустой. Лацци и я проскользнули в дом и закрыли за собой дверь.

— Зажечь фонарь? — шепотом спросил мой товарищ.

— Еще не время.

Мы терпеливо ждали, пока наши глаза привыкнут к темноте. Мало-помалу во тьме стали вырисовываться очертания многочисленных телескопов, больших и маленьких, покоящихся на тяжелых треногах и прислоненных к стене. На столах виднелись ровные ряды оптических стекол самых разных размеров, тут же лежали детали разобранных приборов.

Мы осторожно прокрались в глубину мастерской, стараясь ничего не задеть по пути. В самом углу комнаты висела штора, скрывающая узкую лестничную клетку и саму лестницу.

— Поднимемся? — спросил Лацци.

Вместо ответа я начал карабкаться по ступеням. Старое дерево глухо постанывало у меня под ногами. На втором этаже тоже никого не оказалось: две пустые комнаты и коридор. В конце коридора виднелась приставная лестница, которая вела на крышу. Я медленно поднялся по ней и откинул крышку люка.

На небольшой террасе ко мне спиной стоял мужчина. Закутанный в плед, он с помощью подзорной трубы обозревал окрестные крыши.

Я пролез в люк, обнажил кинжал и подкрался к незнакомцу.

— Не двигайся.

Мужчина вздрогнул и медленно повернулся. Я сразу же узнал это лицо — этого голубчика мы и искали. Сатир оглядел меня с головы до ног и улыбнулся.

— Уберите оружие, Принц, оно вам не понадобится.

— Это мы еще посмотрим. А сейчас не шевелись.

— Я надеялся, что в конце концов вы меня разыщите. Теперь я спокоен.

Тут на крыше возник Лацци.

— Глаз с него не спускай, — велел я помощнику.

— Адифуаз не понимал, куда нас неизбежно заведут все эти исследования, — сказал сатир. — А вот я, я знал.

Его глаза жемчужного цвета сияли, в его взгляде читалось явственное облегчение, как будто бы Розиакр наконец-то освободился от тяжкого груза, который он давно взвалил себе на плечи. Сатир прикрыл полой широкого плаща козлиные ноги, в то время как я приблизил почти вплотную свое лицо к его физиономии.

— Это ты его убил? — выпалил я.

— Нет, Принц. Я не убивал его. Но я знаю убийцу.

Розиакр замолчал, а затем тяжело вздохнул.

— Именно вы, Маспалио, вы убили его.

— Придумай что-нибудь еще, дружище. В данный момент я начисто лишился чувства юмора.

— Позвольте, я вам кое-что покажу, — сказал сатир, доставая из кармана тонкую тетрадь в обложке из черной кожи, которая завязывалась элегантной шелковой лентой. — Полагаю, вам знаком этот предмет?

— Да, это личный дневник Адифуаза. Порой мой друг зачитывал мне из него некоторые пассажи.

— Последние страницы, Принц. Просмотрите несколько последних страниц. И вы поймете, что произошло.

9-й день месяца Дракона

О том, кто он такой, я узнал совершенно случайно. В то утро мастер явился, чтобы заменить стекло телескопа, разбитое клювом слишком любопытной голубки. Мужчина был облачен в довольно старый очень длинный и широкий плащ, который волочился по полу. Я внимательно следил за гостем, невольно изумляясь его странной скачущей походке, когда ткань плаща вдруг зацепилась за край стола, порвалась и явила миру поросшие шерстью ноги козла. Он не сказал ни слова, но было очевидно, что отныне его жизнь зависела от меня одного. Однако к чему мне выдавать беднягу? Вуаеризм — нездоровое любопытство, желание подглядывать за тайной жизнью других существ — издавна роднил сатиров и Толстяков. А я в то время постоянно предавался этому занятию. Если бы извращенность стала поводом отправлять людей к позорному столбу, то мы, Толстяки, заслуживали бы смертной казни. В общем, я не стал звать ни моего медикуса, ни кого-либо из придворных. Я просто указал ремесленнику на шкаф, чтобы он взял себе одну из моих тог. Так я нашел друга.

17-й день месяца Дракона

Он приходит почти каждый день. Я объясняю его визиты необходимостью отрегулировать механизм нового телескопа. Оставшись вдвоем, мы устраиваемся на террасе и следим за кварталами, раскинувшимися у холма. Впервые я встретился с существом, которое способно свободно перемещаться по городу, но которое при этом разделяет страсть всей моей жизни. Его манера подглядывать не имеет ничего общего с моей. Для него вуаеризм не является ни уходом от реальности, ни терапией, но самоцелью. Искусством. Если я, наблюдая за поведением других людей, убегаю от окружающей меня действительности, пробую на вкус жизнь, что кипит за каждым окном, за каждой шторой, то сатир ищет в подсматривании наслаждение, которое он ухитряется получить, глядя как на самый обыденный жест, так и на весьма необычную или непристойную сценку. Он подстерегает мгновение, когда мужчина или женщина, думая, что они находятся в полном одиночестве, снимают маски. Я полагаю, что он жаждет взглянуть в лицо правде, обычно таящейся в тени, он ненавидит притворство, а все потому, что сам обречен притворяться днем и ночью.

4-й день месяца Гарпии

Зима. Снег, который идет вот уже несколько дней, не позволяет нам расположиться на террасе. У нас даже нет возможности наблюдать за городом из комнаты: оконные стекла покрылись инеем. Это испытание сблизило нас. Не имея возможности потакать нашим маленьким прихотям, мы беседуем, как старые друзья, сидя у огня. То, что нас объединяет, не похоже на те чувства, что я испытываю к Горнему или Маспалио. С ними я связан крепкой и чистой дружбой, без намека на двусмысленность. Мои отношения с сатиром много сложнее. Речь идет не об обычной привязанности, питаемой к той ли иной особе, с которой нам нравится проводить свободное время. Сатир является абсолютным воплощением моего греха. Греха? Почему, рассказывая о вуаеризме, я употребляю именно это слово? Ведь я поклялся себе, что не буду стыдиться того, чем мы занимаемся. Однако то, как Розиакр подглядывал за нашим городом до начала зимы, затронуло самые сокровенные чувства моей души. Лишь глядя на сатира, прильнувшего к телескопу, я осознал, сколь нездоровое выражение появляется на лице подглядывающего. Но к чему все эти рассуждения? Мы никому не причиняем вреда.

В тот вечер он вошел в мою комнату с мрачным взором, с землисто-серым лицом. Он сел у камина, не ответив на мое приветствие, долго молчал, а затем тихим, но уверенным голосом сообщил, что может дать мне больше. Много больше. Казалось, минувшая ночь высосала из сатира все силы. Он признался, что не спал уже два дня, и вдруг совершенно неожиданно разрыдался. Сомнения душили его, рвали на части. Тогда я прижал Розиакра к груди. Сказал ему, что ничто не способно нас разлучить, что наша дружба бесценна, что ему не стоит ничего бояться рядом со мной. Он нуждался в моем утешении, мечтал увериться в нашей близости, в согласии, царившем меж нами.