Татьяна Коростышевская - Кисейная барышня

Когда барышня Абызова, сейчас, в подоткнутой за пояс юбке, похожая на пирата больше, чем когда она красовалась на берегу с подзорной трубой, велела: «Я пошла, стравливайте помаленьку», Зорин твердо остановил ее, готовую сигануть вниз:

— Драгоценнейшая Серафима Карповна, спускаться буду я.

— На чужом горбу в рай? — Она фыркнула. — Я, значит все подготовила, а вы пользоваться будете?

Зорин с усилием оторвал взгляд от родинки в левом уголке ее рта:

— Абсолютно невозможно, чтобы дама…

Дама свистнула, да так пронзительно, будто подзывала голубей, и без слов шагнула с обрыва. Через минуту снизу донесся ее звонкий голос:

— Тут пещера! Ой! Мамочки!

В этом последнем возгласе слышался такой невыразимый ужас, что Иван помчался на помощь, используя всю доступную ему магию.

Силы свои я несколько переоценила, как, впрочем, и скалолазные навыки. Нет, руки-то все помнили. Кажется, это называется «память тела». Но вот телу кроме памяти еще и тренировки постоянные требуются. Я же действительно с батюшкой под землю хаживала, только вот годков мне тогда было сколько? Девять? Десять? Это мне еще повезло, что господин Зорин — мужик крепкий, другой бы уже мои пышные прелести сто раз упустил. Гладкая ты стала, Серафима, нелегкая. Раньше-то юркнула бы в любую щель, вскарабкалась бы на любую отвесную скалу. Эх, да что теперь сокрушаться…

Оттолкнувшись подошвами, я описала полукруг и опустилась на уступ. Веревка натянулась, я дернула ее дважды, указывая держащему, что цель достигнута, и зацепила ее освободившийся конец за ближайший уступ.

Под скалистым козырьком открывался мне вымытый морем вход в пещеру. Ее я и собиралась обследовать.

Покряхтывая, потерла запястье, крепкие пальцы майора оставили на правом синяки. Сама же велела замок держать, так что и обижаться теперь нечего. А он ничего мужик. Послушный да исполнительный. Начальству его только позавидовать можно. Таких подчиненных — днем с огнем, каждый же норовит свое мнение иметь и высказать оное. Мешает послушанию всенародная берендийская грамотность, ох мешает…

Пещера оказалась очень непростой. Низкие своды покрывали следы факельной копоти, по центру располагался выложенный камнями круг, слишком большой для кострища, а стены украшали примитивные барельефы, будто кто-то начинал выдалбливать в мягкой породе двери, да работу до конца не довел. Я вошла под свод, медленно осмотрелась. Чудных дверей было восемь, формой и размером они повторяли нерукотворный вход в пещеру.

Чудеса! Но где же котята?

— Кис, кис, — позвала я бедняжек. — Где же вы, малыши? Отзовитесь!

Я поморгала, чтоб лучше видеть в полутьме. Факел мне сейчас очень пригодился бы, а лучше — фонарь. У дальней стены мне почудилось какое-то шевеление, я быстро подошла туда, продолжая бормотать успокаивающие слова. Под ногами хрустели ракушки, я старалась ступать потише. Глаза привыкли, я уверенно подошла к куче какого-то тряпья, будто принадлежащему некогда огородному пугалу, поворошила пыльную ткань.

— Кис, кис…

Из-под лохмотьев показалось страшное лицо, белое, неживое с широко открытыми пустыми глазами и провалом рта.

Я ощутила головокружение, попыталась отвести взгляд, но не смогла.

Страшный рот шевельнулся, издав жалобное кошачье мяуканье, и я лишилась чувств.

— Имеет место быть нервический припадок, столь характерный для страстных натур, к коим наша Серафима Карповна явно относится.

Голос незнакомый абсолютно, мужской, но ломкий, стариковский, с характерным дребезжанием.

— А я ей говорила… — Это уже Маняша. — Говорила! Если бы не вы, уважаемый Иван Иванович… Не знаю уж, как и благодарить…

— Полноте, драгоценная Мария Анисьевна. Мое дело малое, вот на счастье Карл Генрихович знал, как обморочную барышню пользовать.

Голос Болвана Ивановича рокотал противным самодовольством.

Звуки доносились приглушенно. Я открыла глаза. Все понятно. Я лежала в своей спальне в одиночестве, все прочие беседовали в гостиной за приоткрытой дверью.

— Авр-р… — Раздалось от двери, и на пороге появился котенок. — Авр-р?

Он мягко прошел спальню и уверенно запрыгнул на постель, уставившись на меня васильковыми глазами.

— Разбойничья морда, — сообщила я шепотом. — Что за манеры?

«А сама-то, — читалось на разбойничьей морде. — В обморок еще брякнулась, небось в проникновенный».

Котенок был престранной серо-белой масти в тигриных разводах, большие стоячие уши венчались кисточками наподобие рысьих. А лапы, которыми наглец мял мою постель, размером своим обещали, что вымахает сиротинушка до тех же рысьих размеров еще до лета.

— Брысь!

— Авр-р! — Что можно было перевести как: «Сама брысь, глупая женщина!»

И никуда он не ушел, толкнулся лобастой башкой, заурчал, взобрался по мне на живот, перебирая лапами.

— Пусти, мне встать надо!

— А вы уже с Гаврюшей познакомились, — заглянувший в спальню Болван Иванович лучился благостностью.

— С Гаврюшей?

— Авр-р! — сказало терзающее мою плоть чудище.

— Слыхали? — хихикнул майор. — Говорит, зовут его Гавр. А если ласкательно, то Гаврюша.

— Ну так ласкайтесь со своим животным в своих апартаментах!

Я спихнула кота с кровати. Тот фыркнул, посмотрел, будто прикидывал, куда лучше прикопать тело покойной Серафимы, затем принялся вылизываться.

«Вот обрадуется госпожа майорша, когда ей с Руяна эдакий гостинец привезут», — подумала я мстительно.

— Халат подайте, — приказала холодно. — Там, где-то на кресле.

— Вам лежать предписано, — всплеснул Иван Иванович руками, — вот и Карл Генрихович…

— Именно, драгоценнейшая Серафима Карповна!

Старичок семенил, приволакивая ногу, одна рука у него была сухая, безвольной плетью болталась при ходьбе.

— Позвольте отрекомендоваться, Карл Генрихович Отто, коллежский асессор по морскому ведомству, сейчас, как видите, — он кивнул на безвольную конечность, — отставной.

— Господин Отто лекарем служил, — сказала Маняша, присаживаясь на краешек постели и подтягивая одеяло, еще вершок, и я с головою под ним укроюсь. — Слава богу, что он по утрам променад в тех самых местах совершает, где вы, барышня, чувств лишаться надумали.

Маняша при посторонних всегда меня на «вы» и барышней величает. Однако что за странный моцион у бывшего судового врача? Он, что ли, по скалам лазит со своею сухорукостью?