Эль Косимано - Буря времен года [litres]

Флёр сердито топает вниз по склону холма к хижине и захлопывает дверь, оставив меня именно там, где, как я думал, мне хочется находиться, – в холоде и одиночестве.

Я пытаюсь высвободить ногу, но мой противник-корень уже исчез, скрылся обратно в земле.

Сожаления… Флёр думает, я жалею, что вытащил ее из Обсерватории. В действительности я сожалею лишь о том, что не был более осторожен. Единственное, что я хотел бы исправить в прошлом, это моя собственная самоуверенность, с которой я убеждал остальных в том, что мы сможем это пережить. Что для всех нас есть надежда.

Я продолжаю восхождение по склону, огибая скопления валунов и ориентируясь в темноте по памяти, пока не забираюсь на высоту, достаточную, чтобы прояснить голову. В окнах оставшейся далеко внизу хижины мерцает свет лампы. Из дымохода идет дым от горящих тополиных дров, и сквозь тонкие стены просачивается смех.

Может быть, Флёр права. Никто и не ожидал, что будет легко. Мы живы. Вне сети. Все вместе. Возможно, этого достаточно.

Я сажусь на большой камень. На катере наши вновь обретенные отношения представлялись очень зыбкими, даже враждебными; замкнутые в тесном пространстве, из которого нет выхода, мы не доверяли друг другу. Но здесь… Я обвожу взглядом бескрайние голубые хребты, простирающиеся на запад, насколько хватает глаз, и теряющиеся во мраке. Если мы здесь расстанемся, то пропадем.

Не знаю, сколько времени я просидел там, прежде чем, наконец, заставил себя подняться на ноги. Свет в доме потускнел, и я побрел обратно вниз по холму. Я очень удивился, обнаружив Флёр, лежащую на крыльце перед дверью и стучащую зубами от холода, хоть и забралась в спальный мешок по самую макушку. Заглянув внутрь, я различил пять спальных мешков, разложенных у печки, и скрючившуюся у продуваемой ветрами противоположной стены Эмбер.

При виде Чилла, залезшего в термосумку, я испытываю укол острой боли. Температура его тела повысилась, приспособившись к норме обычного смертного. Тут и удивляться нечему, я это предвидел. То, как он с каждым днем все больше щурился, глядя на карты. То, как отнекивался сегодня утром, когда я предложил ему сесть за руль, чтобы ехать в хижину.

Я опускаюсь на колени рядом с Флёр и кладу ладонь ей на щеку. Она открывает глаза и сначала пугается, но, увидев, что это всего лишь я, выбирается из спального мешка. Я отдаю ей свою толстовку. Она натягивает ее поверх собственной, отчего ее тело делается более солидным, а волосы электризуются, пробуждая воспоминания о битве прошлой ночью. В таком виде она кажется мне еще более красивой.

– Я не сожалею о сделанном, – шепчу я. – Вовсе нет.

Затем я беру ее за руку и веду в лес.

Воздух пахнет Джеком – хрусткой, холодной тишиной, которая наступает незадолго до снегопада. Я ежусь в его толстовке, а он берет меня за руку и ведет вниз по гребню под звездным небом и пологом из сосен. Чем дольше мы держимся за руки, чем теплее и бодрее я себя чувствую, тем увереннее становится моя походка.

Он останавливается на залитом лунным светом склоне и, наклонившись ко мне, обращает мое внимание на ближайшую вершину, поверхность которой испещрена колеями.

– Вон там я умер в первый раз, – говорит он, указывая пальцем вправо, на внушительную линию крыши, виднеющуюся сквозь растущие у склонов деревья. – Второй этаж, третье окно слева. То место я называл своим домом, – поясняет он, ведя меня вниз.

– Ты там жил?

– Почти четыре года. Школа-интернат для трудных мальчиков-подростков. – Заметив мой удивленный взгляд, он добавляет: – Мои родители постоянно дрались, и когда мне было тринадцать, отец нас бросил. Мать впала в депрессию, а я стал попадать во всевозможные передряги. Одно отстранение от занятий сменялось другим, но ее это не волновало, поскольку она начала с кем-то встречаться. В общем, ей было не до меня. Той осенью, когда мой старший брат уехал учиться в колледж, она обручилась и отправила меня сюда. – Джек пожимает плечами, будто в случившемся нет ничего особенного, но нахмуренные брови говорят об обратном. – С тех пор домой я уже не возвращался.

Я останавливаюсь, заставляя его тоже остановиться.

– Почему?

Не выпуская моей руки, Джек наклоняется, чтобы подобрать гладкий обломок скалы, оставшийся после схода породы, и бросает его в овраг так, будто пускает блинчик по водной глади.

– Каждые зимние каникулы мать обещала, что приедет за мной и заберет домой на Рождество, но так ни разу и не приехала. Всегда у нее находилось какое-нибудь оправдание. Через год она снова вышла замуж и сменила нашу фамилию с Соммерс на Салливан. Я был в бешенстве. Мне казалось, что она предпочла своего нового мужа мне.

Мое сердце отзывается болью. Говоря, Джек пожимает плечами так, будто в этом нет ничего особенного, хотя на самом деле его здесь бросили. Он был покинут единственной женщиной, которая могла бы его исцелить.

– Я ненавидел это место, – признается он, медленно качая головой. – И изо всех сил старался, чтобы меня выгнали, ведь тогда матери пришлось бы за мной приехать. Однажды меня даже арестовали.

– Тебя? За что? – спрашиваю я, когда он шагает дальше, ведя меня за собой вдоль основания хребта.

С кривоватой усмешкой Джек принимается загибать пальцы, считая:

– Употребление алкоголя несовершеннолетним, уничтожение имущества, сопротивление при аресте… – Я смеюсь, не в силах сдержаться. – Что? – с притворным негодованием восклицает он, притягивая меня ближе к себе, чтобы я не споткнулась о камень. Наши плечи соприкасаются. – Что смешного?

– Ничего, просто мне трудно представить тебя в роли опасного бунтаря. – Я вспоминаю, что, высматривая его имя на экранах в Обсерватории, неизменно находила его во главе рейтинга. Джек – студент-отличник, которому Кронос предложил перейти в разряд Стражей. Тем не менее он презрел все правила Геи и в конце концов оказался здесь. – Так что же случилось?

– Я воспользовался правом сделать единственный телефонный звонок и позвонил маме.

– И?

– И она не взяла трубку.

Он вздрагивает, глядя вдаль, как будто часть его все еще ждет ее.

– Мне так жаль.

– Не стоит. Это было очень давно, – говорит Джек, крепко сжимая челюсть, отчего становится похожим на мальчика, злящегося, что его бросили.

Мы достигаем подножия хребта, и Джек останавливается у залитого лунным светом пруда, задумчиво жуя губу.

– Ты мне доверяешь? – спрашивает он, сверкая глазами, и тянет меня за рукав.

Я упираюсь, видя, что он увлекает меня к пруду.

– Хватит с меня купаний в холодной воде.

Он смеется.

– Обещаю, что не буду заставлять тебя плавать.

Я проникаю мыслями в ближайший корень и цепляюсь за него, твердо решив не дать себя окунуть.