Стивен Эриксон - Дань псам. Том 1 [litres]

Дюжину ударов сердца оба молчали.

На севере что-то горело, пронзая небо оранжевыми языками пламени, подсвечивая снизу клубящиеся тучи черного дыма. Словно маяк …

– Что там горит? – спросил Путник.

Самар Дэв снова плюнула. Она никак не могла избавиться от гадкого привкуса во рту.

– Карса Орлонг, – ответила она. – Горит Карса Орлонг, Путник. Как всегда.

– Я не понимаю.

– Это погребальный костер, – сказала она. – И Карса не горюет. Скатанди больше нет.

– Когда ты говоришь о Карсе Орлонге, – признался Путник, – ты пугаешь меня.

Она кивнула в ответ – он, возможно, даже не заметил. Человек рядом с ней был честен. И во многом честен, как Карса Орлонг.

А утром эти двое встретятся.

Самар Дэв вполне понимала страхи Путника.

Ожидание – это стародавнее проклятие человечества. Для кого-то слова раскрываются, как цветок, а для кого-то – наоборот, каждое слово сжимается все сильнее, уменьшается, пока самый его смысл не исчезает в ловких пальцах. Поэты и сказители разрываются между двумя этими крайностями, либо взрываясь цветистым велеречием, либо уходя в сухое немногословие.

Как в искусстве, так и в жизни. Вот за своим домом стоит человек без пальцев. Глаза у него заспанные, хотя сон не приносит ему ни отдыха, ни облегчения от тягот мира. Ничего не выражающим, а возможно, и невидящим взглядом он смотрит на жену, которая, сгорбившись, творит какую-то странную композицию в огороде.

Этот человек немногословен. Жизнь вообще страшно коротка. Причина скудости речи, однако, не в недостатке ума. Напротив, ум его отточен до предела. Нет, для него экономия в словах – и в разговорах с другими, и с самим собой – это добродетель, символ мужественности. Лаконичность стала навязчивой одержимостью, и в нескончаемом стремлении избавиться от всего лишнего он убрал из своей речи всякий намек на чувства и сочувствие.

Пфуй! Какая заносчивость! Анальное самоудовлетворение! Смажь получше, и пусть мир тошнотворно вертится вокруг! Рассказывай историю своей жизни так, как хотел бы ее прожить!

Радостно шевелить пальцами перед лицом этого мужчины без пальцев было бы, наверное, издевательством, граничащим с жестокостью, поэтому лучше смотреть со стороны, как он молча и бесстрастно наблюдает за своей женщиной. Впрочем, решайте сами. За своей женщиной . Да, это он сам придумал, искусно вытесав из своего взгляда на мир (полного ожиданий и ярости от того, что они вечно не сбываются). Собственность должна держать себя в рамках и подчиняться установленным правилам. Для Гэза это было нечто само собой разумеющееся – любые объяснения он давным-давно отсек.

Но что же Торди делает с теми плоскими камнями? Какой замысловатый узор она выкладывает на влажной глинистой земле? Может ли что-то расти под камнем? Нет. Значит, она жертвует плодородной почвой… Ради чего? Гэз этого не знал и понимал, что едва ли когда-нибудь узнает. Тем не менее прилежные занятия Торди явно выходили за рамки правил. С этим надо было что-то делать, и поскорее.

Сегодня ночью он забьет кого-нибудь до смерти. Триумф, но холодного сорта. В голове жужжат, набирая громкость, мухи; весь череп в касаниях сотен тысяч ледяных лапок. Да, он забьет кого-нибудь, хотя бы для того, чтобы не избивать жену – по крайней мере, пока. Подождем еще пару дней, может, неделю. Поглядим.

Надо быть проще, чтобы мухам не на чем было сидеть. Если не хочешь сойти с ума.

Его стесанные культи без пальцев горели праведным огнем.

Впрочем, Гэз ни о чем особенно не думал. Ни одна мысль не отражалась у него на лице, в глазах или на ровной линии рта. Полная бесстрастность – символ мужественности, единственное, чего у мужчины не отнять. И он будет продолжать себе это доказывать. Каждую ночь.

Потому что так поступают настоящие творцы.

Торди думала много о чем, только ни о чем конкретном – так, по крайней мере, она бы сказала, если бы ее заставили ответить, хотя, конечно, никто ее не заставил бы.

Она думала о свободе, о том, как разум может обратиться в камень, твердый и неизменный даже под, казалось бы, невыносимым давлением, и о том, как осыпается незаметная, с неслышным шепотом, пыль. Она думала о том, какая гладкая поверхность у этих кусков сланца, какая она прохладная на ощупь, как мягко на ней играет солнце и совсем не режет глаз. А еще она вспоминала, как муж разговаривает во сне, как из его рта вырывается поток слов, будто прорвало плотину, которая обычно сдерживала их во время бодрствования, и льются рассказы о богах и обещаниях, предложениях и жажде крови, боли в искалеченных руках и боли, которую эти руки причиняют.

Торди заметила, что над грядкой слева от нее порхают бабочки, можно потрогать. Но только шевельнешься, как оранжевокрылые всполохи разлетятся в стороны, пускай никакой угрозы и нет. Хотя жизнь – штука неопределенная, и опасность часто прикрывается мирной негой.

Колени у Торди болели, и нигде в ее мыслях не было предвкушения, той твердой уверенности, что у реальности есть план на ближайшее будущее. Она продолжала раскладывать камни, не представляя зачем. Все, видите ли, снаружи. Снаружи.

Секретарь Гильдии кузнецов ни разу в жизни не держал в руках молота или щипцов. Для его инструментов не требовалась мускулатура, не нужны были ноги, похожие на дубовые колоды; от его труда не струился по лицу пот, обжигая глаза, не сгорали от раскаленного жара волоски на руках. Поэтому в общении с настоящим кузнецом секретарь в полной мере упивался своей властью.

Упоение сквозило во всем: и в поджатых губах с брезгливо опущенными кончиками, и в постоянно бегающих водянистых глазках. В бледной руке секретарь сжимал деревянное перо, похожее на кинжал убийцы, запятнанное на кончике чернилами и воском. Он гордо восседал на табурете за широкой конторкой, разделявшей приемную пополам, будто за спиной у него лежали все богатства мира и райские блага, которые сия порядочнейшая Гильдия даровала своим достойнейшим членам (и здесь коротышка лукаво подмигивает).

От одного его вида Баратолу Мехару хотелось перегнуться через конторку, схватить секретаря за шкирку и разорвать пополам – а потом еще раз и еще раз, пока не останется горстка клочков, в которую можно будет вонзить перо наподобие того, как воткнутый в землю меч отмечает могилу воина.