Стивен Эриксон - Дань псам. Том 1 [litres]

– Ну наконец-то! – прокудахтал Прыщ.

– А ты идешь со мной, будешь носить покупки.

– Ни за что. Грузи на мула.

– Поднимайся, или я тебя оприходую прямо здесь.

– В святой ризнице? Ты спятила?

– Разврат и богохульство. Престол Тени будет доволен?

– Ну хорошо, хорошо! Пойдем на базар. Только на этот раз без поводка.

– Ладно. Ты, главное, не теряйся.

– Я и не терялся, ты, буйволица. Я пытался сбежать.

– Значит, иду за поводком.

– А я иду за ножом!

И снова брак встал на пути у любви! Узы взаимного презрения затягиваются все туже и туже, пока несчастные не застонут – вот только от боли или от удовольствия? А есть ли разница? Впрочем, упасите вас боги задавать этот вопрос женатой паре!

Мулица подмигивает кобыле в соседнем стойле, а кобыла слушает, как в желудке переваривается завтрак да как мухи с жужжанием перелетают с одной кучи навоза на другую, убежденные, что кучи эти отличаются друг от друга – привередливые создания, мухи, но мудрости в привередливости нет, лишь томление и разочарование, но запах каждой следующей сомнительной горы так призывно смешивается с ароматом прелой соломы.

З-з-з, з-з-з…

Рудники Скромного Вклада представляли собой огромный отвесный карьер, испещренный штреками и штольнями, где среди глыб гранита и скальной породы поблескивали железные жилки. Рудники и рабочий поселок – а точнее, даже городок – на восемьсот душ располагались ровно посередине между Даруджистаном и Алчбинским Приделом, рядом с добротным насыпным трактом. Предприятие бурлило: здесь были и контрактные работники, и рабы, и заключенные, и надсмотрщики, и охранники, а еще повара, плотники, горшечники, канатчики, портные и пряхи, углежоги, резчики и врачи, мясники и пекари. Над рудником клубился дым. Горбатые старухи в лохмотьях окровавленными руками выбирали из рудных хвостов куски шлака и низкокачественного угля. Вокруг скакали чайки и вороны.

На пол-лиги окрест рудников не осталось ни единого деревца. Склон, спускающийся к озеру, усеян сотнями могил с насыпными холмиками. Вода возле берега в красных разводах, мутный ил на дне – оранжевый. Живности там не водилось.

Прижимая к лицу надушенный платок, Горлас Видикас обозревал предприятие, которым теперь руководил, хотя «руководил» – это натяжка. Повседневными делами в поселке заведовал горный мастер – щербатый и рябой старик лет пятидесяти. Руки у него были черные от въевшейся в них металлической пыли, а на ногах он носил сапоги с бронзовыми носами. Через каждые десять слов его пробирал кашель, после чего он отхаркивал густую желтоватую жижу.

– Ребятишки у нас, конечно, самые шустрые. – Кашель, плевок. – Мы зовем их кротами, потому что они проползают в щели, куда взрослому не залезть. – Кашель, плевок. – Ну и если вдруг потравятся, рабочих рук мы не потеряем. – Кашель… – Какое-то время с молодняком были проблемы, но потом мы начали покупать их у бедняков в городе и окрестностях – те и рады сбыть с рук лишний рот. И да, у нас в поселке есть особое правило: ребяток и пальцем не трогать – ну вы понимаете, о чем я.

Старик мерзко ухмыльнулся и снова закашлялся.

– Следующие по статусу рудокопы. В среднем каждый может протянуть лет пять, если его не завалит или еще чего-нибудь не случится, конечно. Тех, кто совсем ослаб, мы в забой не отправляем, а назначаем начальниками смен. Кое-кто дослуживается до бригадира – как я, например. Попал сюда еще юношей, и вот, поглядите. Если это не свобода, тогда уж и не знаю.

Про себя Горлас рассудил, что жить горному мастеру осталось не больше трех лет.

– А заключенные хлопот не доставляют? – спросил он.

– Не-а, большинство просто не успевают. Мы отправляем их в самые смертоносные выработки. В основном травятся мышьяком – мы тут, кстати, еще и золото добываем. За прошедший год прибыли выросли в триста раз. Даже на свои дивиденды я рассчитываю прикупить небольшую усадьбу.

Горлас посмотрел на гнусного старикашку.

– Ты женат?

Кашель, плевок.

– Еще нет. – Зубы обнажились в ухмылке. – Но богачам-то ведь всё по карману, ага?

– В знак, не сомневаюсь, успешного сотрудничества, – причем в мою пользу , подумал Горлас про себя, – я готов вложиться в покупку усадьбы. Ты внесешь свою долю под небольшой процент, а остальное…

– Правда? Что ж, благородный сударь, это было бы прекрасно. Таки-да, прекрасно. Можно устроить.

А когда ты помрешь, не оставив наследников, у меня будет еще один дом в Усадебном квартале.

– Всегда рад помочь, – сказал Горлас с улыбкой. – Мы – люди, добившиеся успеха в жизни – должны всячески поддерживать друг друга.

– Согласен. Полностью согласен.

Снизу поднимались дым и вонь, гулкие возгласы, натужное мычание волов, тянущих перегруженные телеги. Горлас Видикас и умирающий горный мастер наблюдали за картиной сверху, и каждый был очень доволен собой.

Драсти высунулся из расселины, держа перед собой свечку, и чья-то мозолистая рука схватила его за запястье, потом начала тянуть – на удивление осторожно: значит, Бэйниск, умудренный опытом шестнадцатилетний ветеран этих рудников. Половина лица у него была покрыта ожоговыми рубцами, но голубые блестящие глаза чудом не пострадали. С веселой улыбкой он помог Драсти встать на ноги.

– Ну что, крот?

– Есть железо, чистое и холодное. Жила шириной в три моих ладони.

– А воздух?

– Ну я ведь вернулся.

Бэйниск рассмеялся и хлопнул мальчика по спине.

– Отлично, тогда отправляйся в Пыхтелки. Заслужил вечерний отдых.

Драсти вздохнул.

– А можно я тут побуду?

– Что, Веназ опять донимает?

– Мне вообще везет на задир, – сказал Драсти.

– Видят, что ты умный, вот и завидуют. Слушай, однажды я его уже припугнул, и он знает: по второму разу я не повторяю, – поэтому приставать не будет. Кроты нам нужны целые и довольные – закон поселка. К тому же я в Пыхтелках главный. Ясно?

Драсти кивнул.

– Только ты редко там бываешь. И сегодня вечером не придешь.

– Не бойся, у Веназа сегодня наряд по кухне.

Кивая, Драсти подобрал сумку со снаряжением – более тяжелую, чем обычно – и направился наверх. Ему нравилось в шахтах – если, конечно, воздух не разъедал легкие. В окружении камня он чувствовал себя защищенным. Особенно ему нравились самые узкие щели, куда, кроме него (и еще нескольких щуплых мальчишек), никто пролезть не мог.

До сих пор Драсти обходился почти без травм: один раз сломал палец на правой руке, но она ему нужна, только чтобы держать свечу. Подтягивать свое тело, скользкое от пота, невзирая на сырость и холодные капли, он мог и левой.

Драсти разведывал места, где еще не ступала нога человека. Или таскал тяжелые шланги в ледяные озера, после чего давал отмашку пускать насосы, а сам в подрагивающем свете свечи наблюдал, как падает уровень воды, обнажая необычные наросты на камнях или ямки, где водились крошечные слепые рыбки, которых, если поймаешь, можно набить в рот, пожевать и проглотить – так Драсти наполнял себя подземельем. Как и тем рыбешкам, ему часто не нужны были глаза; зрение заменяли чуткие пальцы, вкус и запах воздуха и камня, эхо от водяных капель и стрекота разбегающихся бледных многоножек.