Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том первый. Бригитт [СИ]

— Господи-господи, — закрестилась баба, — к чему же Сатану поминать, авось не в кабаке.

Волков поднял огонь повыше, присмотрелся — то была старая монахиня.

— Простите, сестра.

— Ваши покои там, супруга ваша там уже давно, — старуха указала ему на конец коридора.

Нет, он явно искал не того:

— А со мною в свите была женщина, — он немного стеснялся. — Такая рыжая.

Старая монахиня молча указала на следующую по коридору дверь, и жест ее весь был из едкой укоризны. Указала и пошла по коридору прочь. Волков подошел к двери, из-под которой пробивался свет, дождался, пока она удалится, и лишь после этого негромко постучал.

— Кто там? — донесся испуганный и такой знакомый голос.

— Госпожа моя, откройте, это я, — тихо сказал Волков.

— К чему это? — послышался из-за двери наглый вопрос.

— Откройте, я скучал по вам.

— К жене идите, — донеслось из-за двери. — Я спать собралась.

— Бригитт, прошу вас, откройте, не заставляйте меня торчать под дверью.

Звякнул маленький засов на двери, и та без скрипа раскрылась. Волков вошел и увидел ее, она стояла перед ним в одной нижней рубашке, и та рубашка была так тонка и прозрачна, что через нее был виден весь прекрасный стан Бригитт и темнели через полотно темные соски и темное пятно внизу живота. Сама же она расчесывала свои удивительные волосы и смотрела на него с показным удивлением:

— Что вам, господин? Ночь уже, как бы жена вас искать не стала.

Он поставил лампу на комод и хотел обхватить ее, прижать к себе, но она вдруг оттолкнула его руки, схватила его лампу, отдала ему ее обратно и стала его теснить к двери.

— В чем дело, госпожа моя? — искренне удивлялся он.

— К жене, к жене идите, раз она в доме повелевает, то я ссориться с ней не хочу. Как повелит она вам спать у меня, так приходите. А без ее разрешения никак.

— Что за глупости, что вы несете? — начинал злиться Волков. — Вы мне дороги, а жена — это… Это для долга супружеского.

— Ах, для долга, — она тут стала его ручками своими в грудь пихать, да откуда только силы взялись, так и дотолкала до двери, — а у меня от мужицкой телеги все бока болят, чай не в карете ехала, не могу вас принять сегодня. А жена ваша в карете ехала, вот пусть вас и принимает.

И вытолкала его за дверь, захлопнула ее и заперла ее на засов.

— Какова дура! — возмущался кавалер.

Он хотел уже своим огромным кулаком ударить в дверь, да побоялся, что шум поднимет на ноги всех вокруг. И пошел к жене. И ему казалось, что за дверью эта дрянь еще и смеется над ним. И от этого он злился еще сильнее.

Утром епископ к завтраку не вышел. Просил завтракать без него, так как он уехал в собор раздавать страждущим причастия. Приехавшие засветло Максимилиан и Увалень были приглашены к столу. Еще до завтрака Элеонора Августа была зла, служанок домашних при ней не было, а монахини, что брались ей помогать с туалетами, делали все не так. А уж с прической так и вовсе все испортили. Так испортили, что она стала вдруг плакать горько. И этим перепугала монашек. И муж был удивлен. Дочь графа не была так уж слезлива, если и плакала она раньше, так от бессилия и злости, и никогда не рыдала из-за подобных пустяков. А тут вон вдруг как. В общем, к завтраку господин Эшбахт шел невеселый, а госпожа Эшбахт шла заплаканная. В столовой зале их уже ждали, болтая о вчерашнем обеде, госпожа Ланге, Максимилиан и Увалень. Все поздоровались, сели за стол. И дурное расположение госпожи Эшбахт передалось всем иным. За столом сидели почти молча, пока не стали подавать еду. Повар епископа удивил всех изысканностью подаваемых к завтраку блюд. Первым делом был подан паштет из гусиных печенок с черносливом и сливочным маслом. Все ели паштет, для всех то было редким лакомством, только Элеонора Августа есть его не стала. Для дочери графа, может, эта еда и не была диковинной. Она все больше пила разбавленное вино с видом печали на лице. А после паштета подавали сырный пирог. Пирог был только что из печи. Дорогой сыр в нем был горяч, и к пирогу подавались ложки. Взяв ложку и отломив кусочек пирога, госпожа Эшбахт попробовала его. Волков, которому и паштет, и пирог были весьма по вкусу, вдруг увидел, как искривилось лицо его жены. Как она схватила салфетку и при всех выплюнула в нее еду. Он думал сначала, что для нее сыр в пироге слишком горяч, но Элеонора Августа вскочила из-за стола и произнесла:

— О Господи! — потом она повернулась к Волкову и зло крикнула ему. — Теперь вы довольны?

И, прижимая салфетку ко рту, пошла прочь, и спина ее и плечи вздрагивали, сзади казалось, что ее стало рвать. Волков удивленно смотрел ей вслед, думая, что пирог вовсе не так отвратителен был.

Увалень и Максимилиан, бросив еду, с таким же удивлением, как и у Волкова, смотрели, как госпожа Эшбахт удалялась. А госпожа Ланге, напротив, была спокойна и так и не отрывалась от своей тарелки, ела пирог с лицом абсолютно равнодушным Ее спокойствие дивило всех, но только кавалер осмелился спросить у нее:

— Госпожа Ланге, а не знаете ли вы, что с госпожой Эшбахт?

Бригитт, не поднимая глаз от еды, кротко отвечала:

— Дело то обычное.

Сказала и замолчала, дальше поедая пирог.

— В чем же обычность его? — не отставал от нее Волков.

Она же, набрав полную ложку великолепного пирога, произнесла:

— Супруга ваша, кажется, обременена.

И после этого красавица отправила ложку в рот. А вот он свою ложку бросил. Ему стало не до пирога.

Первое время Волков сидел, словно не понимая сказанных ему слов. Смотрел на с удовольствием кушавшую Бригитт, смотрел на все еще удивленных Максимилиана и Увальня и лишь после осознал смысл сказанного. Кавалер встал:

— Извините меня, господа.

И быстро, насколько позволяла нога, пошел за женой. Он нашел ее в их покоях. Элеонора Августа сидела на кровати и рыдала. Салфетка, испачканная рвотой, валялась подле.

— Что, вы довольны? — снова воскликнула она, увидав его. — Добились своего?

Он присел рядом, взял ее влажную руку и не отпустил, хоть она и пыталась ее отнять:

— Госпожа моя, смею ли я надеяться, что сбылось то, о чем я мечтал?

— Сбылось, сбылось, — всхлипывала жена, и от нее пахло рвотой. — Кровь уже месяц как должна была прийти, а все нет.

Он погладил ее по голове, словно маленькую, и говорил ласково:

— Отчего же вы плачете? То радость всем.

— То радость вам, а меня мутит каждое утро, а вы все ходите к другой женщине спать. А еще воюете беспрестанно, уж лучше охотились бы, что, другого дела для вас нет, кроме войны? Родственники на вас злы, герцог на вас зол. Чего же здесь радостного?

Он снова погладил ее по голове, а после и прижал к груди:

— Для меня это большая радость. А воевать — то дело мое, и вы исполняйте то, что вам Богом велено.