Кристофер Мур - Подержанные души [litres]

– Это тут, – ответил Майк, обводя рукой улицу и все вокруг них. – Это и есть Верхняя Калифорния.

– Это Марина. Здесь оказываешься между своей общагой и первым разводом. Оглядитесь хорошенько – если не считать нашей официантки, которая, гарантирую, не живет в этом районе, тут сплошняком люди, полностью зацикленные на самих себе, без единой капли само-сознания.

– Ох, это жестко, – произнес Майк.

– Вы их не обслуживали, – ответила Лили. Она улыбнулась – не всеми зубами, а лишь проказливой искоркой во взгляде, после чего всосала через соломинку немного горячей жидкости.

– Дух, – сказал Майк.

– И? – произнесла Лили.

– Верхней Калифорнией это было в начале девятнадцатого века.

– Вы, значит, не намерены просто забыть, что произнесли это? Я-то готова. В смысле, если честно, то вы, наверное, уже растратили на меня свой заряд, потому что у меня правило не брать в рот у умственно неуравновешенных, но мы можем остаться просто знакомы, и я обещаю не хуеблочить вас с этой официанткой – она-то, похоже, по вам подрубается. Но вам не кажется, что это было как-то неуважительно с ее стороны – этак клеиться к моему партнеру на свиданке?

– Я вам не свиданка.

– Она этого не знает.

– Вы же сами ей сказали.

– Вы вообще на чьей стороне, а?

– Она сказала, что вы знаете Смерть и можете помочь с Вором Духов. Чтоб я вам позвонил.

– Официантка сказала?

– Дух.

– Вы мне все равно намерены об этом рассказать, так рассказывайте уже, а? – произнесла она. Подала официантке знак, чтоб та несла еще, а потом у себя в голове вызвала грустную французскую музыку на аккордеоне: вот на сцену выходят мимы и балерины, чтобы разыграть – перед нею историю Майка, а фоном парни ритмично – пинают Жерара Депардье по почкам, потому что ну его нахуй, почему он обязательно лезет во все французское?

И вот он рассказал ей о Консепсьон, о других духах, о том, как разговаривали они только с ним, о “Друзьях Дороти” – обо всем, и, пока рассказывал, она ему верила, потому что это даже близко не подходило к той причудливейшей истории, в какой оказалась она, и тут Лили поняла…

– Ох, ебте-господи, парень, который зарабатывает на жизнь тем, что красит блядский мост суриком, – особенный , а мне предстоит вернуться в розничную торговлю. Ох ебать меня. Ебать меня хамски большим шипастым бесовским болтом!

– А? – произнес Майк, не ожидавший именно такого отклика. – Люди смотрят.

– Нахуй людей! – сказала Лили. – Они не особенные. Я это знаю, потому что сама не особенная и симптомы распознаю́. Хотя вы все, публика из Марины, и считаете себя, блядь, особенными, правда же? Привилегированные вы ебучки!

Официантка уже направлялась к ним попытаться – усмирить Лили, но Майк подал ей знак, что сам разберется, и она ушла в другую сторону.

– Консепсьон, очевидно, считает вас особенной, – сказал он. – Она говорила, что вы сможете помочь спасти их от Вора Духов.

– Я даже не знаю, что это, – сказала Лили.

– Возможно, вам предстоит это выяснить, – сказал Майк. – А сейчас вы мне нужны .

– Зачем? Вы же волшебный собеседник духов.

– Мне нужно, чтоб вы отговорили меня прыгать с моста.

Она была так худа, что от тела ее простыни едва бугрились, словно рябь на спокойном пруду от призрачного ветерка, а лицо могло бы оказаться маской скелета, выложенной на подушку, как экспонат, и длинные белые волосы зачесаны на сторону, как ей и нравилось. [25] Пер. А. Франковского.

– Вы пытаетесь исчезнуть, – пропел из дверей Батист, – но я -то вас вижу. – И он вкатил ведерко со шваброй ей в палату.

– Bonjour, Monsieur Baptiste , – произнесла Хелен голоском, что был едва ли громче шепота.

– Bonjour, Madame Helen , – ответил Батист. – Comment allez-vous?

– Pas trés bien. Je suis fatiguée, monsieur.

– Я ненадолго, потом сможете отдохнуть. Вам что-нибудь принести, chére ? [26] – Добрый день, месье Батист. – Добрый день, мадам Элен… Как поживаете? – Не слишком хорошо. Я устала, месье. – …дорогая? ( фр .)

– Нет, спасибо. Спасибо, что говорите со мной по-французски, так больше никто теперь не делает. Я свой семестр за границей в Париже провела, знаете?

Она ему рассказывала это каждый день, пока он работал, и каждый день он отвечал:

– А, Город Света. Столько удовольствий. И какое было у вас любимым?

И вот тут ответ ее часто менялся.

– Осенью я обожала гулять по Жардан-дю-Люксамбур , когда немного дул ветерок, с деревьев падали каштаны и иногда стукали стариков, сидевших на скамейках и читавших. Чпок – прямо по голове. – Она смеялась, после чего закашливалась. – А теперь старая – я сама.

– Чепуха, chére . – Он и сам не был молод, и к концу рабочего дня на его темных щеках вылезала серая щетина, словно бы их присыпали пеплом. – Кислороду хотите?

– Non, merci [27] Нет, спасибо ( фр .). , – ответила она.

У него не было полномочий вставлять канюли ей в ноздри и включать кислород, но он так делал уже не раз, если ей становилось трудно, – как делал и много всякого другого, на что у него не было полномочий. Ведро свое он закатил в угол, обмакнул швабру в воду, затем навалился на отжим, пока тряпка не сделалась почти сухой. Когда он довез тряпку по полу до угла, вся палата наполнилась запахом лимонного антисептика, но его все равно перебивал кислотный дух ее отказывающих внутренних органов. Хелен провела в хосписе уже полгода – дольше прочих пациентов. Он к ней привязался, и ему было грустно, что ее время близится к концу. Разговаривать по-французски с ней – такой любезности он большинству пациентов не оказывал, хотя старался и сделать для каждого что-нибудь деятельно хорошее, каждый день, пусть даже осведомиться о внуках, сменить канал в телевизоре или спеть им тихонько, пока засыпают.

Все они отойдут, и он будет горевать по каждому, пусть даже он тот, кто просто моет полы, собирает стирку, опорожняет мусорные ведра. С каждым он ежедневно здоровался, были они в сознании или же нет, а по вечерам прощался – вдруг ночью они умрут, а он не скажет им “до свиданья”. Но Хелен тревожила его больше прочих. Ее имя не появилось у него в ежедневнике, и он не видел вокруг нее никакого предмета, который светился бы красным. По ее симптомам он мог определить, что осталось лишь несколько дней для изъятия ее сосуда души, а домой к ней ему идти не хотелось – и такое порой он вынужден был проделывать. Он не желал видеть ту жизнь, какую она покинула, – шикарную, полную и пышную; это он знал, потому что она сама ему это рассказала, а то, что она оставляет по себе, ему видеть не хотелось, потому что опечалится он от этого еще больше.