Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Он потер костяшки пальцев. В молодости Одиссей был лучником, а усилие, необходимое, чтобы натянуть тетиву, насадить и выпустить стрелу, утруждает руки как ничто другое. Отправляясь на войну, лук он оставил дома, а вот боль его не оставила. Однажды Одиссей сказал: возьми я лук с собой, стал бы лучшим стрелком в обоих войсках.

– Так почему оставил?

Политика, объяснил он. Лук – оружие Париса. Смазливого похитителя жен.

– Герои считали его трусом. Ни одного лучника, даже самого искусного, не нарекли бы лучшим из ахейцев.

– Герои – просто глупцы, – заметила я.

Одиссей рассмеялся:

– Согласен.

Он лежал с закрытыми глазами. И так долго молчал, что я даже подумала: заснул. А потом сказал:

– Видела бы ты, насколько близко мы подошли к Итаке. Я уже чуял, как тянет с берега дымом рыбацких костров.

Я стала просить его о небольших одолжениях. Не подстрелишь оленя к ужину? Не наловишь ли рыбы? Свинарник совсем развалился, не починишь пару столбов? Когда он появлялся в дверях с сетью, полной рыбы, с корзиной фруктов из моих садов, меня пронзала радость. В саду у дома мы вместе подвязывали лозу. Обсуждали, какие нынче дуют ветры и что делать с Эльпенором, повадившимся спать на крыше, – не запретить ли ему?

– Вот болван, – заметил Одиссей, – шею же свернет.

– Скажу ему, что разрешаю, только когда он трезвый.

Одиссей фыркнул:

– Это значит никогда.

Я понимала, что веду себя глупо. Если даже Одиссей не уедет весной и останется до следующей, разве обретет такой человек счастье, будучи запертым на моей тесной земле? И если даже я найду какой-то способ удовлетворить его, всему наступит конец, потому что он смертный и уже немолод. И за это благодари, велела я себе. Зима – это все же больше, чем было у тебя с Дедалом.

Я не благодарила. Я узнала, какие он любит блюда, и с улыбкой наблюдала, как он их смакует. Вечером мы сидели вдвоем у очага и обсуждали прошедший день.

– Как думаешь, – спрашивала я, – тот огромный дуб, в который ударила молния, он гнилой внутри?

– Я посмотрю. Если гнилой, его нетрудно будет свалить. Завтра к ужину все сделаю.

Он срубил дуб, а потом до самого вечера вырубал ежевику.

– Слишком разрослась. Козы тебе нужны, вот что. Четыре козы за месяц ее подровняют. И после не дадут разрастись.

– А где я коз возьму?

Это слово – Итака – вставало между нами, будто разрушая чары.

– Не беда. Превращу пару овец, и все дела.

Нимфы мои повадились за ужином крутиться подле мужчин, понравившихся водить в свои спальни. Я и этим была довольна. Наши с ним присные перемешивались. Однажды я сказала Дедалу, что никогда не выйду замуж, потому что слишком люблю свое дело и вечно мараю руки. Но этот мужчина и сам руки марал.

И где же, Цирцея, по-твоему, он обучился всем этим хозяйственным премудростям?

Моя жена – так он всегда, говоря о ней, ее называл. Моя жена, моя жена. Этими словами он прикрывался как щитом. Будто крестьяне, не произносящие имя бога смерти, опасаясь, что он придет и заберет тех, кто им дорог.

Пенелопа – так ее звали. Порой, когда он спал, я произносила это имя по слогам, глядя во тьму. То был вызов, а может, доказательство. Видишь? Она не является. Не обладает способностями, которые ты ей приписываешь.

Я держалась, пока могла, но Пенелопа была как болячка, которую нельзя не сковырнуть. Я ждала и наконец, прислушавшись к его дыханию, поняла, что Одиссей вполне пробудился для разговора.

– Какая она?

Мягкая, сказал он, но ее кроткие указания заставляют людей подскакивать быстрее любого окрика. Прекрасная пловчиха. Из цветов больше всего любит крокусы и первые по весне вплетает в волосы на счастье. Умел он так о ней говорить, будто она в соседней комнате, не дальше, будто их не разделяют двенадцать лет и дальние моря.

Она двоюродная сестра Елены, сказал Одиссей. И в тысячу раз мудрее и хитроумнее Елены, хотя и та хитроумна, но легкомысленна, конечно. О Елене – королеве Спарты, смертной дочери Зевса и прекраснейшей женщине на земле – Одиссей мне уже рассказывал. Парис, троянский царевич, похитил ее у мужа Менелая, поэтому и началась война.

– Она бежала с Парисом по доброй воле или ее заставили?

– Кто скажет? Десять лет мы стояли лагерем у ее ворот, и я не слыхал, чтобы она хоть раз пыталась бежать. Но когда Менелай взял Трою штурмом, Елена бросилась к нему, обнаженная, и клялась, что все это время страдала и больше всего на свете хотела вернуться к мужу. Всей правды от нее никогда не добьешься. Она извивиста как змея и выгоды своей не упустит.

Прямо как ты, подумалось мне.

– А моя жена, – продолжил он, – постоянна. Постоянна во всем. Даже мудрый муж порой сбивается с пути, но не она. Она как неподвижная звезда, как крепкий лук. – В наступившей тишине я почувствовала, как он блуждает в глубинах своих воспоминаний. – У всякого ее слова не один смысл и не одна цель, но она надежна. Она знает себя.

Слова входили в меня легко, как наточенный нож. Что он любит ее, я поняла сразу – еще когда он рассказывал о ее ткацком мастерстве. И все же он оставался со мной, месяц за месяцем, и я позволила себе забыться. Но теперь увидела все отчетливее: каждую ночь, ложась в мою постель, он лишь поступал как мудрый путешественник. В Египте ты поклоняешься Исиде, в Анатолии приносишь убитого барашка в жертву Кибеле. Не нарушая при этом прав оставленной на родине Афины.

Но, еще не закончив этой мысли, я поняла, что есть и другое объяснение. Он ведь очень долго пробыл на войне, управлялся с хрупким, как тончайшее стекло, настроением царей, с хандрой царевичей и всякого заносчивого воина примирял с собратьями. Это подвиг, все равно что огнедышащих быков Ээта укротить лишь с помощью собственной хитрости. Но дома, на Итаке, не будет капризных героев, военных советов, полуночных вылазок и отчаянных военных маневров, которые нужно изобрести, или погибнут люди. И как такому человеку возвратиться домой, к своему очагу и оливкам? Наша домашняя идиллия для него – вроде репетиции, вот что я поняла. Сидя у моего очага, работая в моем саду, он припоминал, как это делается. Как топор входит в дерево, а не в плоть. Как ему вновь подлаживаться к Пенелопе, гладкой, словно узлы Дедаловых изделий.

Он спал рядом. Вдох его то и дело застревал где-то в горле. Щелк.

Пасифая посоветовала бы привязать Одиссея приворотным зельем. Ээт сказал бы, что нужно украсть его разум. Я вообразила его лицо, свободное от всяких мыслей, кроме вложенных мной. Он будет сидеть у моих ног, глядеть на меня с обожанием, поглупевший, пустой.

Начались зимние дожди, остров запах землей. Я любила это время года, холодные пески и белое цветение чемерицы. Одиссей пополнел и реже теперь морщился от боли при движении. Гневливость его сошла на нет. Я старалась находить в этом удовлетворение. Говорила себе, что будто бы смотрю на ухоженный сад. На молодого ягненка, с трудом встающего на ножки.