Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Ставни были открыты. Похоже, ночью шел дождь. Из окна веяло чистейшим, промытым воздухом. Всякий звук – птичья трель, трепетание листьев, журчание волн – музыкой плыл по воздуху. Я оделась и вышла в утреннее великолепие. Люди Одиссея еще спали. Эльпенор лежал на крыше, завернувшись в одно из лучших моих одеял. Ветер струился подобно переборам лиры, и мое собственное дыхание, казалось, насвистывало в такт. Капля росы упала с ветки. Ударилась о землю звонким колокольчиком.

Вдруг у меня пересохло во рту.

Он вышел из лавровой рощи. Каждая линия его силуэта была прекрасна, безупречно изящна. Темные распущенные волосы украшал венок. С плеча свисал сверкающий лук с серебряными рогами, вырезанный из оливы.

– Цирцея, – молвил Аполлон – и голос его был величайшей музыкой из всех. Всякая мелодия на свете принадлежала ему.

Он грациозно поднял руку:

– О твоем голосе брат меня предупредил. Пожалуй, лучше будет, если ты станешь говорить как можно меньше.

Злости не было в его словах. А может, эти совершенные интонации так передавали злость.

– На собственном острове я молчать не буду.

Он поморщился:

– Гермес сказал, что ты строптива. Я пришел с пророчеством для Одиссея.

Я насторожилась. Олимпийские загадки – всегда палка о двух концах.

– Он в доме.

– Да, я знаю.

Ветер ударил мне в лицо. Я и вскрикнуть не успела. Он ворвался в мою гортань, протолкнулся в живот – будто целое небо в меня влили. Я давилась, а его распирающая мощь все текла и текла, душила меня, топила в своей неведомой стихии. Аполлон благодушно наблюдал за мной.

Островную поляну смело. Одиссей стоял на морском берегу, а вокруг высились скалы. В отдалении паслись козы, росли оливы. Я увидела дом с просторными комнатами, поблескивавшее на стенах фамильное оружие, мощеный внутренний двор. Итака.

Потом Одиссей оказался на другом берегу. Темный песок и небо, никогда не видевшее света моего отца. Сумрачные силуэты тополей, ивы, влачащие листву в черной воде. Птицы не поют, звери не шевелятся. Я сразу узнала это место, хоть никогда там и не бывала. В зеве огромной пещеры стоял незрячий старик. Имя его прозвучало в моем сознании: Тиресий.

Я бросилась наземь, на грядку. Нащупала моли, вырвала с корнем, затолкала в рот, не отряхнув от земли. Ветер сразу перестал, стих так же внезапно, как начался. Я кашляла, содрогаясь всем телом. Чувствуя привкус пепла и какой-то мерзости на языке. С трудом я поднялась на колени.

– Ты смеешь… Смеешь так со мной обходиться на моем собственном острове? Я дочь титана. Это войной закончится. Мой отец…

– Твой отец это и предложил. Чтобы передать мое пророчество, нужно его нутром воспринять. Тебе вообще-то честь оказана. Ты произвела на свет видение Аполлона.

Слова его звучали гимном. На прекрасном лице отразилось лишь легкое недоумение. Хотелось его расцарапать. Боги и их непостижимые законы. Всегда найдется повод поставить тебя на колени.

– Я ничего не скажу Одиссею.

– Это меня не заботит. Пророчество передано.

Он исчез. Я приникла лбом к морщинистому стволу оливы. Грудь моя вздымалась. Меня трясло от возмущения и обиды. Когда наконец я усвою урок? Каждое мгновение моего покоя – обман, ведь оно наступает лишь по воле богов. Чего бы я ни делала и сколько б ни жила, они всегда смогут спуститься сюда, если вздумается, и поступить со мной как угодно.

Небо не посинело еще. Одиссей по-прежнему спал. Я разбудила его, отвела в зал. О пророчестве ничего не сказала. Он ел, а я смотрела на него, ощупывая собственную злость, как пробуют пальцем острие ножа. Нельзя было дать ей притупиться, я ведь знала, что произойдет дальше. В видении он вернулся на Итаку. Остатки моих слабых надежд умерли.

Я выставила лучшие кушанья, откупорила самое старое вино. Но все казалось безвкусным. Он был задумчив. Весь день то и дело оборачивался к окну, будто ждал кого-то. Мы любезно беседовали, но я видела: он ждет, когда спутники его доедят и отправятся спать. Наконец голоса их смолкли во сне, и Одиссей преклонил колени:

– Богиня!

Прежде он так меня не называл, и я все поняла. Теперь и вправду поняла. Может, ему тоже явился какой-нибудь бог. Может, приснилась Пенелопа. Нашей идиллии пришел конец. Опустив голову, я разглядывала его волосы, перевитые сединой. Он стоял, выпрямив плечи, устремив взгляд в пол. Я ощутила глухую ярость. Хоть бы в глаза мне смотрел.

– Что такое, смертный? – спросила я громко.

Мои львы встрепенулись.

– Пора ехать. Я слишком задержался. Люди мои в нетерпении.

– Так езжай. Ты здесь гость, а не узник.

Тут он наконец взглянул на меня:

– Я знаю, госпожа. И безмерно тебе благодарен.

Глаза его были темны и теплы, как летняя земля. Слова – просты. Он говорил безыскусно, и в этом, разумеется, тоже заключалось искусство. Одиссей всегда знал, как предстать в самом выгодном свете. Я сказала, почти мстительно:

– Мне нужно передать тебе послание богов.

– Послание.

Он насторожился.

– Они говорят, ты доберешься до дома. Но сначала велят тебе отправиться в обитель смерти и поговорить с прорицателем Тиресием.

Всякий человек в здравом уме дрогнул бы, услышав такое. Он сделался сер и недвижим как камень.

– Зачем?

– У богов свои соображения, делиться которыми они не расположены, как видно.

– Неужели этому не будет конца?

Голос его был хриплым. Лицо – как вновь открывшаяся рана. Злость моя иссякла. Он не враг мне. Путь его и без того будет трудным, стоит ли вдобавок причинять друг другу боль?

Я коснулась его груди, ощутила, как бьется сердце великого командира.

– Полно! Я тебя не оставлю.

Я отвела его в свою комнату и передала известие, весь день беспрестанно рвавшееся наружу, как пузырьки воздуха из ручья.

– Ветры примчат тебя через моря и земли к пределам мира живых. Там есть полоска суши, поросшая черными тополями, да завешенные ивовыми ветвями тихие, темные воды. Это вход в подземное царство. Вырой яму – я покажу, какого размера. Наполни ее кровью черной овцы и барана, а землю вокруг полей вином. И к тебе слетятся голодные тени. Ведь после долгого существования во тьме им так желанны испарения жизни.

Он закрыл глаза. Воображал, наверное, как стекаются из своих мрачных обиталищ души. Некоторых он узнает. Ахилла с Патроклом, Аякса, Гектора. Всех убитых им троянцев, и ахейцев тоже, и своих съеденных спутников, до сих пор вопиющих о справедливости. Но не это худшее. Нельзя предугадать, чьи еще души там окажутся. Кто-то из домашних, умерших в его отсутствие. Может, его родители или Телемах. А может, и сама Пенелопа.

– Не подпускай их к яме с кровью, пока не явится Тиресий. Он выпьет свою долю и расскажет тебе, что знает. Потом ты вернешься сюда, только на день, поскольку я, наверное, смогу тебе еще чем-то помочь.