Мадлен Миллер - Цирцея [litres]

Люди далеко от дома не уходили, согревались вином. Одиссей развлекал их, рассказывая о героях – Ахилле, Аяксе, Диомеде, – и те оживали в сумерках, вновь совершали славные подвиги. Слушатели были в восторге, изумление впечатывалось в их лица. Помните, благоговейно шептали они. Мы шли рядом с ними. Мы стояли против Гектора. Наши сыновья поведают об этом.

Одиссей улыбался, глядя на них, как снисходительный отец, но тем вечером усмехнулся презрительно:

– Против Гектора они все равно что мухи. Только дурак не бежал, увидев его.

– И ты бежал?

– Разумеется. Аякс едва против него устоял, и только Ахиллу под силу было Гектора повергнуть. Я неплохой воин, но свой предел знаю.

Знает, подумала я. Столь многие, закрыв глаза, воображали себя обладающими желанной силой. Но он изучил себя как карту местности, каждую кочку и камень приметил безошибочным, незамутненным взглядом. Скрупулезно оценил свои способности.

– Я встречался с Гектором однажды. В самом начале войны, когда мы еще делали вид, что перемирие возможно. Он сидел рядом со своим отцом Приамом на шатком табурете, а казалось – на троне. Он не блистал как золото. Холеным и безупречным не выглядел. Но был целен, как монолитная мраморная глыба, высеченная из породы. Его жена Андромаха наливала нам вино. Потом мы узнали, что она родила Гектору сына. По имени Астианакт – “владыка города”. Но Гектор называл его Скамандрием – в честь протекавшей близ Трои реки.

Таким тоном он это сказал…

– Что с ним случилось?

– То же, что случается на войне со всеми сыновьями. Ахилл убил Гектора, а после сын Ахилла Пирр, взяв штурмом дворец, размозжил маленькому Астианакту голову. Ужасно это было, как и все, что делал Пирр. Но необходимо. Этот ребенок вырос бы с клинком в сердце. Отомстить за отца – высочайший сыновний долг. Выживи Астианакт, он сплотил бы вокруг себя войско и пришел за нами.

От луны за окном остался лишь осколок. Одиссей молчал, проворачивал думы.

– Удивительно, но эта мысль так утешает. Что если меня убьют, мой сын отправится за море. Разыщет повергнувших меня. И скажет, перед ними представ: “Вы посмели пролить кровь Одиссея, так теперь пришел черед пролиться вашей”.

В комнате воцарилась тишина. Было поздно, совы давно расселись по деревьям.

– Каким он был? Твой сын?

Одиссей потер большой палец у основания – в том месте, куда воткнулось шило.

– Мы назвали его Телемахом – в честь моего стрелкового искусства.

Что означает “далеко сражающийся”.

– Но вот ирония – в первый свой день он кричал так, словно в гуще боя оказался. Женщины все, что знали, перепробовали – и качали его, и носили, и руки пеленали, и палец, обмакнув в вино, давали пососать. Повитуха сказала, что такого неуемного впервые видит. Даже моя старая нянька уши закрывала. На жене лица не было – боялась, с сыном что-то не так. Тогда я велел дать его мне. Поднял перед собой, посмотрел в кричащее личико. И говорю: “Милый сын, ты прав, этот мир безумен, ужасен, и как при виде его не кричать? Но сейчас ты в безопасности, и всем нам нужно поспать. Дашь нам немного покоя?” И он унялся. Затих у меня на руках. А после этого стал самым покладистым ребенком на свете. Всегда улыбался, смеялся, если кто-то останавливался с ним поговорить. Служанки только и думали, как бы лишний раз к нему подойти и ущипнуть за пухлую щечку. “Ах, что за царем он станет однажды! – говорили они. – Ласковым, как западный ветер”.

Он продолжал предаваться воспоминаниям. Как Телемах впервые откусил хлеба, сказал первое слово, как он любил коз и прятаться под креслами любил, а чтоб его нашли – хихикал. За один только год, думала я, у Одиссея набралось о сыне больше историй, чем у моего отца обо мне за целую вечность.

– Знаю, мать не дает Телемаху меня забыть, но я в его годы уже охотой руководил. Своими руками кабана убил. Надеюсь, хоть чему-то еще сумею его научить, когда вернусь. Хочу оставить в нем след.

Наверняка я утешала его какими-то общими словами. Конечно, ты оставишь след. Всякому мальчику нужен отец, он будет ждать тебя. А сама думала вновь о беспощадности человеческой жизни. Мгновения уходят, даже сейчас, пока мы беседуем. Милого ребенка нет больше. Сын Одиссея растет, созревает, вытачивается в мужчину. Тринадцать лет его жизни Одиссей уже пропустил. А сколько еще?

Мысли мои часто возвращались к этому скромному, внимательному мальчику. Знает ли он, чего ждет отец, думала я, чувствует ли весомость этих надежд? Я представляла, как каждый день стоит он на скалистом берегу, моля о корабле. Истомленный, по вечерам отправляется спать с тихой, затаенной печалью и сворачивается в постели калачиком, как когда-то в колыбели отцовских рук.

Я и сама сложила руки чашечкой во тьме. Я не владела тысячей уловок и неподвижной звездой не была, но впервые ощутила нечто в этом пространстве. Надежду, живое дыхание, способное еще возникнуть между.

На деревьях набухали первые почки. Море все еще пенилось, но скоро воды его успокоятся, наступит весна и время Одиссею отплывать. Он помчится по волнам, уклоняясь от штормов и могучей Посейдоновой длани, устремив взгляд в сторону дома. И остров мой вновь погрузится в тишину.

Каждую ночь я лежала рядом с ним в лунном свете. И представляла, как скажу ему: еще только один сезон. Только до конца лета – в это время ветры самые благоприятные. Он удивится. Я уловлю едва заметный проблеск разочарования в его глазах. Золотым колдуньям умолять не подобает. Пусть остров просит за меня, пусть говорит его красноречивая красота. С каждым днем все больше сходила изморозь с камней, ширилось цветение. Мы обедали на зеленой траве. Гуляли по нагретому солнцем песку, купались в ярких водах залива. Я уводила его под сень яблони, чтобы он спал, окутанный ее ароматом. Я ковром расстилала перед ним все чудеса Ээи и видела, что он начинает колебаться.

Видели это и его спутники. Тринадцать лет они прожили с ним бок о бок, и хотя его изощренные мысли оказывались по большей части за гранью их понимания, они ощущали перемену, как охотничьи псы чуют настроение хозяина. День ото дня они становились беспокойнее. И при каждом удобном случае говорили громко: “Итака”. Царица Пенелопа. Телемах. Эврилох расхаживал по моим комнатам, сверкая взглядом. Я видела, как он шептался с остальными по углам. Когда я проходила мимо, они замолкали, опускали глаза. По одному, по двое подкрадывались к Одиссею. Я ждала, что он их прогонит, но он лишь глядел задумчиво поверх их плеч в пыльную закатную даль. Лучше бы оставались свиньями, думала я.

Брат смерти – так поэты называют сон. Для большинства людей эти часы во тьме – напоминание о покое, ожидающем их в конце дней. Но Одиссей спал все равно что жил – встревоженно метался, тяжко бормотал, заставляя моих волков навострять уши. В жемчужно-сером свете зари я наблюдала, как лицо его сводит судорога, как изо всех сил напрягаются его плечи. Он скручивал простыни будто противника, которого намеревался уложить в рукопашном бою. Целый год прожив со мной в мире, каждую ночь он возвращался на войну.