Анна Степанова - День середины лета [СИ]

— Сиди тихо, не высовывайся! Шуметь не будешь — он тебя не почувствует, я позаботилась…

Закрыла дверь и задернула портьеру.

Илл'а замерла, ловя воздух испуганными глоточками и прислушиваясь к тихим шорохам за стенами. Тяжелая, давящая тревога постепенно овладела ею: будто стоит она на краю чего-то невозвратного, будто тянет ее что-то за этот край…

В комнату за дверью кто-то вошел: легко заскользили шаги, Алим произнесла тихое, почтительное приветствие.

— Жив? — раздался мужской голос, усталый и охрипший.

— Жив. Сам посмотри… — отозвалась жрица безразлично, словно речь не о человеке шла, а о прибившемся двором псе. — С горлом-то что? — зато встревожилась за незнакомца. — Может, подлечить?

— Лорды хуже базарных торговок — орут до хрипоты, — мрачно отмахнулся тот. — Силы лучше побереги… О-о! — видимо заглянул он к больному. — Как тебе удалось?

— Юное дарование из Храма, — пояснила Алим столь неуверенно и нервно, что Илл'а в своей норе чуть не всхлипнула от страха. — Три дня теперь точно протянет!

— Больше и не надо. Сама-то держишься еще? Я должен привести его в сознание.

Послышалась возня, шипение, слабые стоны, перешедшие в болезненный, жалкий плач, сквозь который прорывались то и дело слова:

— Опять… при-ишел? Н-ненавижу… Что еще те-ебе… надо? С-сколько меня…мучить будешь?

— Вам придется встать, — безжалостно отвечал мужчина. — Лорды и советники желают убедиться, что Вы живы! Все уже собрались в Малой Приемной. Вы обязаны поздравить наследника с совершеннолетием на глазах у Двора!

— Не… пойду, — захныкал больной. — Дай у-умереть мне… наконец!

— Пятнадцать минут! — настаивал незнакомец.

— Не… пойду, — вдруг хрипло закаркал несчастный. — Ну, что… т-ты мне сделаешь? — задыхаясь, засмеялся он.

— Не пойдете, — взбешенно зашипел мужчина, — так вместо трех дней оставшихся Вы у меня три месяца гнить будете! И все время в сознании — уж я позабочусь!..

Смех больного оборвался страшным воем — свирепым, безнадежным, болезненным.

Илл'а в ужасе зажала рот ладонью, чтобы не выдать себя криком. Ее трясло — не столько от потраченных сил, сколько от мерзости всего того, к чему невольно и она причастна оказалась.

Больной на кровати выдохся, притих, потом вновь запричитал — неразборчиво и жалобно.

— Пятнадцать минут и три дня, — безжалостно отмел его мольбы незнакомец. — Я не торгуюсь в вопросах, что касаются Империи!

Девушка отшатнулась от этого голоса, от жестокой и давящей его силы, попятилась от двери прочь по коридорчику и вывалилась вдруг в какой-то проход, на совершенно незнакомую лесенку.

Ей не хотелось больше ни кричать, ни плакать — только бежать, все дальше и дальше. Спрятаться от всего, что случилось в той комнате. От Алим, сбросившей маску благочестивой наставницы-жрицы и оказавшейся жестокой богиней-мучительницей. От скребущего душу мужского голоса. От себя самой, послушно и безвольно выполнившей то, что приказали, хотя все внутри бунтовало против такой бесчеловечности…

И Илл'а бежала, сама не понимая куда, окончательно запутавшись в безлюдных пыльных проходах и лестницах заброшенной, скрытой в толще каменных стен, части дворца. А потом брела, едва передвигая ногами, уставшая, потерявшая чувство времени и направления. Брела долго, впав в какое-то оцепенение, позволяя ничего не значащим мыслям скользить по поверхности сознания и ни за что не цепляться толком. Иногда голоса или звуки, приглушенные толщей стен, доносились до ее ушей. Но девушка избегала их, боясь опять попасть в ту страшную комнату, — сворачивала куда-то в сторону, еще глубже погружаясь в затхлую нежилую тишину.

Даже тьма теперь оставляла ее равнодушной. Тусклый свет из многочисленных дыр, окошечек, глазков и трещин, проделанных, скорей всего, нарочно двуногими дворцовыми крысами, делал мрак зыбким и каким-то ненастоящим. А может, Илл'а больше не боялась темноты — пустой, безразличной и безлюдной — потому что впервые за свою спокойную жизнь увидела кое-что пострашнее.

Наверное, она ходила кругами. Не мог же этот проклятый Дворец быть таким огромным и запутанным? Возможно, строгая Алим спохватилась уже, и ищет свою воспитанницу? Хотя, может, и нет. Может, просто забыла, что пришла сюда не одна, — да отправилась спокойно восвояси… Никогда нельзя угадать, что творится у этой странной женщины в голове.

В конце концов, Илл'а просто устала от бессмысленных блужданий и присела на высокие ступени первой попавшейся лесенки. Она выдохлась. Страх и отвращение от совершенного осели где-то на дне души, не тревожа больше столь яростно, не вызывая новой боли и паники. Выходит, не так уж трудно будет с этим жить… И очень скоро найдется случившемуся оправдание: для себя, для жестокой Алим, даже для обладателя того хриплого голоса. Не таким уж и светлым, невинным существом она, Илл'а, на поверку оказалась! Да и сложно ли быть добродетельной в Храме, где нет ни единой возможности совершить что-то по-настоящему ужасное? Первый же выход за пределы знакомых стен (о котором так мечталось в детстве) разбил ее выдуманный образ маленькой святоши вдребезги. И оставалось Илл'е с этим только смириться. Взять себя в руки, прекратить бесполезную истерику — а, для начала, попробовать выбраться из этого пыльного крысятника…

С такими мыслями и поднялась послушница с холодных ступеней ведущей неизвестно куда потайной лестницы. Отряхнула бледно-зеленый подол жреческой хламиды да сделала было шаг вниз — туда, где, как казалось, не так темно, и не такой затхлый воздух — но вдруг тихий неприятный скрип резанул по ушам, яркий свет затопил коридор, заставив Илл'у на миг зажмуриться. И девушка не успела заметить, как спиной вперед ввалился кто-то в открывшийся лаз, — зато почувствовала резкий толчок, впечатавший ее тонкую фигурку в стену.

Незнакомцу, едва не сбившему ее с ног, повезло меньше: от неожиданности он не удержал равновесия и с проклятьем полетел с лестницы. Но не растянулся на ступенях, как следовало ожидать, а подобрался, изогнулся совсем по-кошачьи, приземлившись на согнутые ноги и выставив перед собой тонкий зловещий стилет. На миг впился в Илл'у острым, настороженным взором, словно примеряясь для удара — но, видно не почуяв опасности, тут же расслабился, сунул клинок за голенище щегольского сапога, выпрямился и уставился на девушку уже совсем по-другому — вбирая одним долгим взглядом ее всю, от растрепавшейся косы до пыльного края жреческого балахона. Оценивая и, похоже, одобряя — откуда иначе взялась бы чарующая улыбка да нахальное приглашение в искристых темно-серых глазах?

Илл'а почувствовала, что краснеет. Не так давно еще была она неуклюжим, угловатым волчонком, вызывающим, в лучшем случае, снисходительное умиление, — и подобное мужское внимание сейчас оказалось в диковинку. Да и сам молодой человек, так бесцеремонно ее разглядывающий, без преувеличений, мог претендовать на уютный, теплый уголок даже в самой черствой девичьей душе! Он словно вышел из позолоченной рамы одного из портретов — тех, в первом коридоре. Благородные черты лица, неожиданно контрастирующие с чуть смугловатой (излишне для имперского лорда!) кожей; собранные в затейливую косу темно-русые волосы, перевитые чем-то, дорого сверкающим даже в здешнем пыльном полумраке; небрежно распахнутый темно-золотой камзол с черными узорами вышивки да гладкий черный шелк штанов и рубашки под ним; множество драгоценных перстней на изящных пальцах… За всей этой роскошью и блеском, почему-то ничуть не делающими их обладателя смешным да напыщенным, и не сразу удалось послушнице заметить, что нахальный парень едва ли старше ее самой.