Анна Степанова - День середины лета [СИ]

— Днем? — искренне удивилась Илл'а, на всякий случай делая пару шагов назад, подальше от безумного божества с нечеловеческими синими глазами. — Днем я обычно не сплю.

Лицо его вначале сделалось до смешного растерянным, а затем — и мрачным. Светлые брови непонимающе сдвинулись — девочке даже жаль стало этого красивого озадаченного бога.

— Где это мы? — торопливо спросила она, желая отвлечь его от грустных мыслей.

Но, кажется, сделала только хуже.

Синеокий бог теперь не просто хмурился: он не на шутку был встревожен.

— Ты не знаешь? — обвел взглядом каменистый речной берег, сосны вокруг и белеющие вдали шапки горных вершин. — Ты, правда, не знаешь?

Его ладони легли ей на щеки, крепко обхватили лицо. Знакомое кровавое кольцо блеснуло на белом пальце. Ледяные глаза обеспокоенно впились, казалось, в саму душу.

— Это же ты? — узнала, наконец, и всерьез испугалась Илл'а. — Отпусти!

Она дернулась, вырываясь, желая поскорее унести ноги…

Сон поплыл и разлетелся ворохом белых абрикосовых лепестков.

Неспокойной, странно взбудораженной проснулась девочка тем утром. Ночные страхи при свете солнца быстро стали казаться глупыми — зато незнакомое волнение крепко вцепилось в сердце. До обеда не могла Илл'а найти себе места, желая излить хоть на кого-то свою тревогу, свой все растущий неразумный восторг, — а потом не утерпела, и, улучив минутку, прибежала к сестре-исповеднице.

— Бог приходил ко мне во сне! — смущаясь, призналась под цепким взглядом почтенной пожилой Карлины.

Но вместо радости да благодатного напутствия наткнулась вдруг на суровый, острый взгляд.

— Лишь дьяволы, принимая прекрасное обличье, бродят по снам неразумных девиц! — отрезала сестра с осуждением. — Пей двойную порцию отвара да прими две недели службы в палатах умирающих для очищения души и покаяния…

Растерянной и печальной вышла девочка от сестры-исповедницы. И хотелось ей разыскать Алим, спросить совета у неуловимой с недавних пор, вечно занятой наставницы — но стало отчего-то страшно и стыдно, будто впрямь в случившемся была Илл'ына вина. А что, если права Карлина? Как тогда в глаза смотреть благочестивой жрице, из милосердия взявшей безродную сироту под свое крылышко?

И Илл'а промолчала. Лишь взялась с вполне искренним усердием отбывать повинность в надежде, что все, в конце концов, наладится. Утомленная физической работой да постоянным целительским истощением, валилась она к вечеру с ног, и снов своих, если и были те, уже не помнила — только горчинка непонятного сожаления оставалась наутро.

Но подошли к концу тяжелые недели покаяния, послушница вернулась к обычной жизни — и непонятный то ли бог, то ли дьявол не замедлил навестить ее снова.

В этот раз родной Храм снился Илл'е. Неспешно и аккуратно зажигала она свечи под витражными ликами Светлых Богинь в Молитвенном Зале — фитилек за фитильком, каждый из трех сотен — как принято делать в большие праздники. И так спокойно было у девочки на душе, так светло и правильно, что появление синеглазого незнакомца ничуть ее не испугало — только вызвало тень раздражения от того, что в такой момент помешали.

А мужчина, кажется, растерялся: завертел головой в недоумении, разметав по плечам ровную гладь волос; прошелся завороженным взглядом по мигающим свечным огонькам…

— Интересное ты выбрала местечко! — хмыкнул, наконец, весьма насмешливо. — Что-то не припомню за тобой особого благочестия!

— Отстань! — сердито отмахнулась Илл'а, к своей досаде погасив ненароком ближний ряд свечей. — Сгинь! Ты дьявол — так сказала сестра!..

— Это что, одна из твоих шуточек? — брови синеглазого сдвинулись, возвращая знакомое уже озадаченное выражение. — Что вообще с тобой творится в последнее время?

— Ничего, — удивилась девочка. — А должно? — заметался ее взгляд от погасших свечей на красивое лицо бога.

Стремительно, как можно только во сне, тот приблизился. Прищурившись, вгляделся в Илл'у, моргнул напряженно, будто силясь разглядеть ее черты сквозь туман.

— Выглядишь сущей девчонкой, словно лет в двенадцать… — фыркнул, рассмотрев ее, как следует. — Только сбитых коленей и встрепанной шевелюры не хватает!

— Встрепанной шевелюры? — от души возмутилась послушница. — Я всегда аккуратно собираю волосы и слежу за одеждой… И никогда не бегаю, потому и коленей не бью!

— А еще не говоришь, как маленькая святоша… — тихо, встревожено отозвался бог. — Ты же была такой обычной вчера ночью!..

— Вчера? Я не помню… — вопреки всему, она готова была расплакаться, глядя, как расстроили синеглазого ее слова. — Извини…

Он склонился к ней и вдруг отчаянно, крепко-крепко прижал к себе.

— Ты не виновата! — выдохнул в ее волосы. — Клянусь, я найду, в чем дело! Я…

Сон мигнул и разорвался темными снежными хлопьями.

Поутру Илл'е почему-то хотелось плакать.

А еще вертелась все время в голове крамольная мысль: нет, не могли быть правдой злые речи сестры Карлины! Разве дьявол сделался бы из-за Илл'ыных глупых слов столь встревоженным и отчаянно-печальным?

Девочка не знала. Но с того дня она не говорила больше на исповедях. Пустые общие фразы, признание мелких учебных оплошностей, бессмысленные восхваления — все, чего могли добиться от нее старшие сестры, даже любимая наставница Алим…

Илл'а научилась молчать. Впервые у нее появилась тайна.

Впрочем, совесть совсем не грызла послушницу. Недели быстро складывались в месяцы — и сны появлялись не так уж часто, а еще реже получались у девочки хоть что-то из них запомнить. Потому-то — убеждала себя Илл'а — и каяться перед сестрами ей было не в чем. Да и она ли то была — по ночам? Или кто-то другой, лишь хорошо играющий ее роль?..

Смутное чувство неправильности все время мучило юную лекарку. Словно забыла она что-то важное, но отчаянно пытается вспомнить! И вот-вот нащупает ниточку — да только скользкая память не желает даваться в руки…

Ни двойная, ни тройная порция отвара не помогали уже ей — ни от снов, ни от растущего душевного разлада, лишь делали на пару дней больной и вялой, сковывали целительские способности, давая повод желчному брату Орату, обучающему юнцов леченью ран да складыванию дробленных костей, раз за разом обзывать Илл'у бездарью, насмехаться над каждым ее промахом. И, впервые в своей скромной жизни, послушница не смирилась с обидой. Потихоньку стала выливать она прочь ненавистное семитравное зелье, отмечая не без тайной горечи, насколько сильнее и свободней стал ее дар без привычного варева. Из года в год, выходит, травили ее — их всех, молодняк, — старшие, мудрые сестры! Зачем? Для чего это делали?

Так за скрытностью пришло в ее душу сомнение.