Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

Я — грандаль, вдруг поняла она.

— Ты — грандаль, — согласилось дерево. — Ты можешь остаться здесь и ухаживать за листьями, подрезать мертвые, собирать воду и смолу для нуждающихся в спасении, бороться с тлей и с серой порчей.

А вернуться? — спросила Эльга.

— Девочка, — сказало дерево, и голос его был полон теплоты, — когда человек достигает такого уровня мастерства, что превращается в грандаля, родной мир становится слишком мелок и тесен для него, он перерастает его, вылупляется, как цыпленок из скорлупы, наделенный силой несоизмеримо большей, чем его мир может выдержать.

А здесь тебе доступны корни и крона, ты можешь путешествовать, куда хочешь, и любой другой мир-листок откроется тебе. Набивай букеты, меняй узоры, добивайся гармонии и счастья. В этом предназначение грандаля.

И я буду как Матушка-Утроба? — спросила Эльга.

— Почти, — ответило дерево.

Эльга оглядела ветви, простирающиеся далеко-далеко во мрак с искрами звезд. А если в моем мире не все правильно? — спросила она.

Дерево вздохнуло.

— Что-то не так с узором? Он не гармоничен?

Он гармоничен, сказала Эльга, погрустнев. Но это не тот узор, что делает мир лучше. Я бы хотела…

— Если вернешься, — сказало дерево, — то перестанешь быть грандалем. И никогда уже не сможешь им стать.

Но сколько-то времени у меня будет? — прошептала Эльга.

— Мгновение.

Эльга прислонилась к стволу, ощущая его тепло и вибрацию, шероховатость коры. Я попытаюсь, сказала она. Долгой жизни.

И, оттолкнувшись, поплыла обратно.

Вниз.

Раньше, про себя, Эльга всегда думала, что, став грандалем, сотворит такое чудо, что все вокруг, в Подонье, в Саморе, в целом Крае, будут ахать и восхищаться. Что-то необходимое и в то же время грандиозное.

Например, сделает так, чтобы яблони давали урожай круглый год. Или продлит лето. Или повесит радугу в небе, чтобы она приносила счастье. Или каждому подарит по десятку двойных эринов. Еще ей думалось сделать так, чтобы клубни и зерно росли в земле, стоило только бросить в нее семена. И чтобы никто не болел. Одно время она всерьез хотела победить плясунью, но потом оставила это для лекарей. Что же им ходить без работы?

Она загадывала, чтобы у мамы, папы, сестры все было хорошо, и они жили долго-долго. Разве грандаль с этим не справится? Справится! А еще она представляла, что вырастит большие деревья, и на них можно будет жить, как в домах. Каждое дерево научится вести беседу, ты его спросишь о чем-нибудь, оно ответит, перескажет новости и предупредит о плохой погоде. А для гостя — протянет ветку.

Как много можно было бы всего сделать, если бы всемогущество длилось дольше, чем одно короткое мгновение!

Одно мгновение — это, считай, одно движение.

И этот, в клетчатом горжете.

Никто из стоящих у возвышения не понял, как старуха, сидящая в углу и обложенная подушками, вдруг оказалась в центре панно. Скаринар еще только поворачивал голову, а она уже, подняв руку, коснулась пальцем его букета.

— Что?

Привычная кривая усмешка появилась на его лице.

— Я же обещал, — сказал Скаринар, шагнув к Эльге, — что убью тебя, попытайся ты что-то во мне изменить. Наглости тебе, конечно, не занимать, но как бы то ни было, это твоя последняя выходка, и я даже до зав…

Он остро посмотрел в зал, когда какая-то знатная дама вскрикнула, не сдержав себя, а затем медленно повернулся к панно. Рот мастера смерти приоткрылся.

Его собственный портрет шевелился, словно под ним сновали мыши. То глаза, то щека, то нос лиственного Скаринара, надувались, темнели и топорщились зубцами, челюсть ходила, будто что-то безостановочно пережевывая, а лоб замялся в складку.

Несколько мгновений всеобщей оторопи с панно глядел на людей жуткий, злобный уродец, пока — пыф! — пустой светлый глаз его не брызнул лиственной крошкой. Кто-то ахнул. За первым глазом последовал второй. Половина лица, почернев и растрескавшись, посыпалась вниз. Другую половину словно обмело солью.

— Все, — щелкнув зубами, сказал Скаринар.

Он напрягся.

Эльга стояла у панно, глядя на мастера смерти с равнодушием человека, слишком старого, чтобы волноваться о смерти.

— Сдохни! — крикнул Скаринар.

Он вытянул руку в ее сторону. Богачи отшатнулись от возвышения в ожидании казни, крови, брызг. Но ничего не произошло.

— Ты!

Скаринар скрючил пальцы.

На лице его промелькнуло беспомощное выражение. Взгляд разных глаз остекленел. Эльга, вздохнув, двинулась к креслу. Она устала стоять. Зрители следили за ее слабыми, шаркающими шажками, поворачивая головы. Букет тем временем осыпался целиком, до плиток основы, и от лиственного Скаринара не осталось ничего. А за ним и букеты его ставленников, и связующие нити, кукожась и лопаясь, прекратили свое существование.

— Сдохни!

Скаринар топнул ногой.

Кто-то вдруг хохотнул. Уж больно смешно, да-да, смешно выглядело бессилие того, кто совсем недавно внушал ужас. На щеках мастера смерти сквозь белила проступили пунцовые пятна.

— Стража! — закричал он, надсаживая горло. — Убить их всех! Я приказываю! Я — ваш кранцвейлер! Вы должны! Убить их всех!

Эльга села в кресло. Возможно, она на несколько мгновений забылась, задремала, этот крик, это солнце, это путешествие к панно и обратно не хорошо на нее воздействовали. Но когда она подняла голову, на возвышение как раз заскакивал стражник. Короткий меч блеснул в его руке.

— Ты! — заметил его Скаринар. — Молодец! Киян-воин! Будешь командовать тысячей! Но сначала убей ее!

Он показал на Эльгу.

А потом вдруг икнул, потому что короткий меч вошел ему в бок. С некоторым усилием острие проросло из живота, и по клетчатому горжету принялось расползаться красное пятно крови.

— Я — мас…

Скаринар упал на одно колено. Последовал новый удар мечом, и, судя по звуку, металл зацепил кость. Стражник действовал с угрюмой решимостью. Изо рта у Скаринара потоком хлынула кровь. Усмешка пропала с его лица, и оно приняло удивленное и беззащитное выражение, по-детски обидчивое. Сказать он больше ничего не мог.

Эльга закрыла глаза.

Она прожила еще год. Без Скаринара старение замедлилось.

В том же зале Эльга делала букеты всем желающим, только листья надо было приносить с собой. Букеты получались замечательные, живые, но через неделю или две почему-то начинали неуловимо желтеть и краснеть, а узор сводило от грусти и тоски по тому, что уже никогда не вернуть.

Скоро ходить к ней перестали.