Дмитрий Тихонов - Медианн №3, 2020

— Папа, ты зачем туда забрался? — наивно спросил Павлос.

— Атемия… сынок…

Кион заплакал вместе с ивой.

— Уходите. Молю вас. Он сейчас придет.

Атемия подошла к Федору. Она взяла рыдающего мальчика на руки и стала растирать его, согревая.

— Он замерз.

Она с осуждением глянула на мужа. Будто это был их собственный ребенок. Будто это был Павлос.

— Это мой братик? — вскинул счастливые глаза мертвый сын.

— Да, — утирая слезы, всхлипнул охотник. — Это твой брат. Федор.

У берега заиграли волны. А затем озеро изрыгнуло его. Зверь выбирался неохотно. Не иначе как воину, встречавшему сонмы смертей, следовало сразиться с неопытным слюнтяем. Скользкий панцирь отражал серебряный свет луны. Голова зверя медленно качалась из стороны в сторону. Переставляя кривые лапы, ящер направлялся к жертве.

Атемия поцеловала Федора в лоб и вернула на землю. Она посмотрела на мужа и попросила:

— Пообещай, что будешь счастлив.

Грудь вольника сотрясалась от любви, тоски, злобы.

— Пошли.

Атемия взяла Павлоса за руку. Сын обернулся, помахал на прощание, и они скрылись в темноте прошлого.

Зверь тащился прямо под ним. Охотник испустил вопль — и коршуном полетел вниз. Гарпун вошел в скверную плоть. Зверь заклокотал и червем стал извиваться, пытаясь сбросить со спины болючее. Вольник отпрыгнул. Он заметался, что ему делать дальше. Выдернуть гарпун и вонзить зверю в голову или броситься врукопашную? Свернуть ящеру шею, бороться до самой смерти? Не его, зверя.

Ящер мыслил иначе. Видимо, он увидел в Федоре угрозу и ринулся на мальчика.

— Нет! — раздался крик Ирии.

Кион рванулся за зверем, но тот явно опережал. Зверь раскрыл пасть и готовился заглотить сына.

В следующее мгновение случилось нечто, что помутненный разум вольника воспринял не сразу. Между зверем и Федором, до которого оставались считанные шаги, с неба свалилась преграда. На зверя бросилась птица с большими белыми крыльями. Зверь и «спаситель» кубарем катались по земле. Они царапались, грызли друг друга, вырывали куски плоти. Звериный крик перемежался с человеческим, с птичьим. Мелькали лапы, руки, крылья.

Зверь, наконец, издал последнее завывание и затих. Ирия устремилась к Федору, она схватила ребенка и исчезла. Киона била дрожь. Он нетвердо зашагал к неведомому. Окровавленный мертвый зверь лежал пузом вверх. Рядом с ним корчился остановивший его.

— Радим? — не верил глазам вольник.

Юнец тяжело встал. Он поднял, опустил крылья, содрогнулся от боли. Кион в недоумении разглядывал юнца. Одежда того была вся красная от крови.

Радим, не говоря ни слова, приблизился к зверю и перевернул его. Казалось, это не стоило ему больших усилий. Он протиснул пальцы в дыру от гарпуна и принялся разрывать панцирь. Он переломал зверю хребет и перегрыз спинные мышцы. Затем стал вываливать на землю теплые внутренности. Юнец раздвинул края панциря, так что тело походило на распустившийся бутон, ухватил зверя за хвост и потянул к воде.

— Идите сюда! — крикнул Радим своим писклявым голосом.

Охотник повернулся к Ирии. Та прижимала Федора к груди и тряслась. На лбу у нее засыхала кровь. Кион подозвал ее, и они подошли к берегу.

Радим затянул убитого зверя в воду. Словно лодка с бортами, тот мягко покачивался на ней.

— Садитесь в коркодила, — задорно сказал юнец. — Не переживайте, не утонет.

Охотник помог Ирии с сыном забраться в зверя. Сам уселся на голову и погрузил ноги в чвакающее месиво.

— Ты же сам просил меня не убивать его, — произнес вольник.

Юнец не ответил. Он оттолкнул бога… и тот поплыл.

Радим еще долго летал над ними, дурачась и подражая людям.

Последним, что он видел, была раскаленная добела монета, зажатая в щипцах. Маленький кругляш, пятак или трешка. Две монеты положили ему на глаза. Не как покойнику — на закрытые веки, а на глазные яблоки, ему — живому, захлебывающемуся криком, бьющемуся в ремнях.

Его ослепили. Прежде чем потерять сознание, он почувствовал, как глаза лопнули, а горячий металл упал в кипящие глазницы.

Это была лишь прелюдия.

Его привели в чувства (вернули в мир, навсегда лишенный света) пощечинами и холодной водой. И продолжили…

Трупы на улицах — обычное дело. Иногда куски тел, оставленные Псами после ночной трапезы. Огрызки. Изувеченные куски плоти: в канавах, в подворотнях, иногда — на площади у позорных столбов и крестов.

Трактирщик подошел к телу, чтобы рассмотреть, и его вырвало на брусчатку.

Мужчину не съели, не перегрызли глотку, не раздробили суставы. Над ним усердно потрудились каленым железом, ножами и крюками. Не убийство и сожжение, а печать невообразимых пыток. На шее жертвы оставили пыточное кольцо — приспособление с гвоздями на внутренней стороне. Больше ничего — голое тело, покрытое страшными ранами и ожогами. Несчастному выжгли глаза.

Грудная клетка приподнялась, и ослепленный — он был жив, Боже, он еще дышал! — застонал. Спекшиеся от крови губы разомкнулись, красная струйка просочилась между ними, побежала ручейком.

Трактирщик спешно осенил себя крестом.

— Варта! Варта!

Скрипя, распахнулись ставни. Из окна на втором этаже — жилой комнаты над трактиром — появилось морщинистое лицо.

— Чего тебе?

— Спускайся и помоги!

— Что ты хочешь сделать с этим огрызком?

— Это не огрызок. Это — оружейник Шавой! Он еще дышит!

Старуха изменилась в лице.

— Мастер Шавой?

В конце улицы появилась телега. Опутанные веревками, ее тянули четверо грязных мужчин в оборванных одеждах. Двое других закидывали в телегу попадающиеся на пути трупы. Утренняя уборка. К обеду за городом снова вспыхнут костры.

— Варта, быстрей!

— Спускаюсь…

Старуха влила ему в рот разбавленный спирт, руки и ноги привязала к кровати кожаными ремнями.

Из глубоких, запавших до кости раскрытых ран, она извлекла битое стекло и металлическую стружку. Раны сочились кровью, похожей на отвар красного сандала. Старуха промыла их теплой водой, очистила гущей крепкого вина, чтобы подавить жар крови и желчи. Большие опухоли она отсасывала рожком, потом рассекала ножом и спускала по лезвию. Порванную мошонку она сшила и наложила повязку через поясницу.

На крики и бормотание Шавоя старуха не обращала внимания.

С приходом темноты дворовые собаки затихли, забившись в будки и норы, а трактирщик запечатал двери и окна железными засовами.