Дмитрий Тихонов - Медианн №3, 2020

Старуха колдовала над ослепленным до глубокой ночи. Спускала, чистила, промывала, прижигала, шила. Накладывала компрессы с мазями: можжевельник, осадок топленого молока, морская соль, лен, кунжут, железный купорос, смола салового дерева. Ожоги перевязала льняными полосами, смоченными в отваре листьев конского щавеля.

Дальше: молитвы. Некоторые еще верят, что они хоть чего-то стоят в мире, от которого отрекся Создатель.

Боль невыносима. Она пожирает его тело. Она ненасытна.

Он хочет умереть. Он говорит старухе об этом. Она молча продолжает.

Он чувствует ее пальцы, ее запах — табак и старость.

Он кричит…

Бесконечная темнота, вечная, как дрейфующие льды. Он плывет в ней. Теперь сны — единственное, что он видит. Они ужасны. Он видит пульсирующее язвами лицо, шевелящееся море окровавленных рук, объятую огнем летящую женщину.

Размытые жаром сновидения, от которых нельзя скрыться.

Он просыпается и пытается открыть глаза. Но глаз нет! Боже! Боже Всевышний!

Каждый раз это осознание беспощадно и ужасно. «Я слепой, слепой, слепой!» — думает Шавой. Нет даже слез — он больше не может плакать.

Обнимает, начинает ласкать боль. Тело горит. Нестерпимо.

Шавоя кормят, поят, ему меняют повязки. Это он понимает с трудом. Слишком тесно во мраке реальности для чего-то другого, кроме уродливой боли и желания умереть.

Дела изувеченного пошли на поправку. Посветлел гной, начало нарастать новое мясо, вокруг швов появилась ржавая корочка. Калека по-прежнему кричал, когда просыпался, но на то имелись другие причины.

— Раны еще вредничают, но он выдюжит, — сказала старуха, развязывая кисет. — И не давай ему больше свинины, у него от нее понос.

— От твоих отваров у него понос, — буркнул под нос трактирщик.

К собственному сожалению — Шавой действительно выдюжил.

— Хозяин! Вина! Неси еще вина! — пьяные крики снизу.

— Варта, ты не видела мальчишку? Чума бы его побрала!

— Где-то болтается, — тихо ответила старуха, занятая приготовлением пищи.

— Иду! — крикнул трактирщик, спускаясь по скрипучей лестнице.

У двери в погреб он поймал мальчика:

— Доместико, чертов сорванец! Где ты шляешься?

— Хозяин, вы же_.

— Ступай скорее в погреб за кувшином вина! Да пошевеливайся, негодный! — крикнул вдогонку трактирщик.

«Он мне лишь обуза, — с горечью подумал старик. — Толка от него никакого. Лишь хлеб зря ест. Честно говоря, ему бы подучиться. Мир посмотреть. Он смышленый, но больно уж нетерпеливый. В моем трактире ему нечего делать».

Доместико спустился в погреб. Почему-то каждый раз, когда он попадал в полумрак и сырость погреба, в памяти оживали воспоминания.

Страшные воспоминания…

Сначала заболела мать. С каждым днем ей становилось все хуже. Отец, как мог, ухаживал за ней, но в последние дни Доместико отчетливо видел на его лице безнадежное выражение. Пришедший в их дом лекарь лишь подтвердил опасения.

«Крепитесь, — прошептал лекарь отцу. — Недолго осталось мучиться».

После похорон заболел и отец. И остальные жители поселка.

Страшная зараза за короткое время унесла много жизней. В тот день Доместико сидел на пригорке возле дома, в котором только что скончался отец — последний, не считая мальчика, житель поселка. И вот тогда Доместико осознал постигшее его горе.

Безжалостная тоска сжала сердце, а следом появился страх. Он вспомнил мать, и слезы навернулись на глаза.

«Мама, зачем ты ушла.»

Доместико остался один. И все последующие дни скитаний по окрестным землям, его неразлучным попутчиком был страх. Страх стал его другом. И теперь Доместико не было страшно.

Мальчик до краев наполнил большой кувшин и, взявшись за ручки, понес его наверх.

Хозяин встретил его рассерженным криком:

— Чем ты там занимался? Почему так долго?

Доместико с трудом поставил кувшин на стол.

— Убирайся прочь с моих глаз! — закричал трактирщик.

Расстроенный Доместико побежал по коридору.

Вместо затемненной лестницы (лишь тусклый настенный фонарь, который требовал масла четыре раза в день), ведущей в его каморку, он увидел незнакомую комнату. Дверь была приоткрыта. Темно. Внутри сильно пахло полевыми травами.

— Варта, — тихо проговорил мальчик.

Никто не ответил. Мальчик шагнул через порог. Взвизгнула высохшая половица.

— Кто здесь? — глухо вопросил незнакомый голос.

— Это я — Доместико.

— Какой еще, дьявол, Доместико?

Мальчик увидел лежащего на кровати человека…

До того, как в комнату проник мальчик, Шавой барахтался в зыбучих песках мыслей.

Беспросветная тьма.

Что он знал о слепоте до этого?

Ничего. Слепота — это то, что случается… не с тобой…

Что слышал об ослеплениях?

Лишь жуткие истории становления Урабийской империи, в одном из городов которой ему «посчастливилось» родиться. Прошлый император Урабии, Беран II, после победы над войском северцев приказал ослепить пленных. Около двадцати тысяч. На каждую сотню оставили одноглазого поводыря и оправили домой. Ужасная процессия двинулась мимо черной пустоши. Самон, Царь Северии, так и не решился на повторное нападение; более того, государство, истощенное наплывом калек, население которого захлебнулось в ужасе, скоро пало от мечей прежде нейтральной Калипсии, пожелавшей стать префектурой великой Урабийской империи. Самона лишили зрения струями кипятка, живьем содрали кожу, а голову преподнесли Берану II. Как и полагалось — на золотом блюде, окаймленном вырванными языками военачальников Самона.

Племянник Берана II, занявший трон после смерти дяди, не очень жаловал ослепление в качестве наказания. Иногда зрения лишали опальных вельмож, которых не решались погубить. Иногда это практиковала церковь — за воровство с алтарей, за некую избирательную «темноту» духа… Писания Создателя располагали к этому: «Коль в душе твоей непроглядная тьма, зачем глазу твоему свет? Живи в темноте. Мрак — отсутствие Меня. Живи без Меня!»

Но почему он?! Кто его ослепил?!

Шавой плыл в черных волнах непонимания, опустошения, страха. Волны бились о берег, каждая — с более яростным остервенением, сбиваясь в грязную пену бессильной злобы. Он жаждал отмщения. О, как он жаждал возмездия! Пульсирующий сгусток мести тянул цепкие щупальца, опухолью разрастался внутри обессиленного тела. Этот сгусток — его второе сердце, дышащий жаром механизм, толкающий по венам черные столбики новой крови.

Он найдет истязателей. Тех, кто стоял за его ослеплением, тех, кто пытал его. Найдет.

Это стало смыслом.

Разгорающимся огнем. Внутри. Снаружи. В адской темноте.