Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

Октавиана, как только тот поднялся на сцену, сразу засыпали вопросами:

– Скажите, что лучше утоляет голод, мажор или минор? – спрашивали одни.

– Правда ли, что музыка, которую вы готовили на ужин, сама чуть вас не съела? – интересовались другие.

А старушка с китайским веером, сидевшая у сцены, пожаловалась на диету, которая её совсем измучила.

– Не беспокойтесь, – пообещал ей Октавиан. – Мы угостим вас блюдом, после которого вы сможете есть всё, что пожелаете.

Он поднял смычок, и Айода запела, а в животе «Протея», прямо над машинным отделением, где кипели котлы и вращались стальные поршни, вспыхнул чудный радужный свет. Он пролился сквозь иллюминаторы, окружая лайнер блестящим облаком, более манящим, чем пелена легенд, с испокон века окутывающих тайну «Летучего Голландца».

Вокруг сцены пошли расстилаться цветущие поля, заструились ручьи пресной воды, и сады дохнули ароматом роз, и птицы, перелетая с ветки на ветку, стали услаждать слух пассажиров неземными песнями. И не было ни тягостных сомнений, ни тёмных тревог, а исполнение желаний оказалось таким же близким, как яркие и сочные плоды, которых было изобилие, и которые люди срывали, не вставая с места.

Когда же последний звук стих, и благоухание цветов и трав утекло в открытые иллюминаторы, к сцене подошла чета пожилых европейцев и торжественно объявила, что даёт своей единственной дочери согласие на брак с ковбоем из Оклахомы. Тут же подбежала и сама счастливая, заплаканная невеста и обсыпала сцену воздушными поцелуями.

Пожелав всем присутствующим счастливой семейной жизни, Октавиан напомнил, что голос «Живой Сказки» принадлежит не ему, а волшебной Айоде.

Люди признавались друг другу, что не просто насытились, но и стали слышать мир диафрагмой, а один благообразный джентльмен с седыми бачками подошёл к иллюминатору и выбросил в океан несколько новеньких карточных колод. Зал тонул в овациях, и все были довольны и сыты, особенно радовалась старушка с веером, тут же пригласившая артистов в свою компанию.

Айода остаться не смогла, сославшись на усталость, а Октавиан предложение принял. Старушку звали Розой, и её сопровождала дочь Елена с женихом Альфредом и племянник Ричард, молодой морской офицер.

– Mirabile dictu, – Роза сложила веер, открывая роскошное изумрудное колье, – мой артрит совсем исчез!

– И как только вам удаётся создавать такие образы? – Елена была в восторге.

– И лечить людей, – Ричард посмотрел на повеселевшую тётушку. – Это фантастика!

Альфред в разговоре не участвовал, отдавая дань морским деликатесам. Он явно считал, что одними сказками сыт не будешь.

– Никакой фантастики тут нет, – поклонился Октавиан. – Правильно настроенная скрипка может играть в оркестре. Так и человек, когда настроен в тон с мировым ансамблем, ему всё легко.

– Мировой ансамбль, – поинтересовалась Роза, – это, что, «Все Звёзды»?

– Можно сказать и так, – он улыбнулся.

– А как это, «быть настроенным в тон»? – спросила Елена.

– Да просто, жить по совести.

– Qualis rex, talis grex, – Роза раскрыла веер. – У вашего оркестра, верно, отбоя нет от приглашений!

– Да, с такой популярностью, – жених Елены промокнул губы салфеткой, – вы просто обязаны быть состоятельным человеком.

– Вовсе нет, – с достоинством ответил Октавиан. – Я только начал слышать мир и не ставлю цель сколотить состояние…

Альфред вдруг рассмеялся, глядя на Елену, и все, кроме Ричарда, тоже засмеялись, а мальчик подождал, пока смех стихнет.

– …И за то, что мне по душе, берусь на любых условиях, – закончил он.

– Неужели? – удивился Альфред. – И у вас нет импресарио?

– Нет, – Октавиан приподнял бокал, помогая официанту с лимонадом прицелиться: на столе было редкое изобилие.

– Вы, часом, не киник? – спросила Елена.

– Скорее, стоик.

– Должен напомнить, – Альфред подцепил на вилку ломтик осетрины, – лишь успех является мерилом состоятельности мужчины.

– Состоятельный и состоявшийся – разные вещи, – улыбнулся Октавиан. – Если жить, только стремясь к успеху, обязательно случится сделать что-нибудь подлое.

– Верное замечание, – Ричард вытащил кортик и принялся драить лезвие салфеткой.

– И что же тогда главное, шеф-маэстро? – Альфред облизнул вилку. – Что, по-вашему, самая твёрдая валюта?

– Светлое намерение, – не задумываясь, ответил мальчик.

– Не понял, – собеседник сощурился.

– Светлое намерение и есть та валюта. Но прошу не путать с благим побуждением.

– Как же так? – удивились все.

– А так, – Октавиан обвёл новых знакомых взглядом. – Свет никогда не бывает личным.

– И когда вы это поняли? – Ричард вернул кортик в ножны.

– Когда меня хотели бросить на съедение акулам.

– Какой ужас! – воскликнула Елена. – Вас хотели бросить акулам?

– Vivere militare est, – покачала головой Роза.

– Я с акулами каждый день дела делаю, – Альфред вернулся к трапезе. – Но что-то не могу взять в толк, ведь это ваше «светлое намерение» – ничто, пустота, пшик! Из него одного ни пенни не вытянешь, на нём ничего не построишь: ни заводов, ни фабрик, ни железных дорог. А ведь есть материалы, договора, бухгалтерия, кредиты, масса всего! А что же ваше «светлое намерение» само по себе?

– Всё, о чём вы сказали, очень важно, – согласился Октавиан. – Но бухгалтерия, материалы, сметы – лишь сопутствующие вещи. Они составляют стены, перекрытия, украшают фасад, но фундаментом всего всё равно остаётся светлое намерение. Точнее, его гармоничное, здоровое звучание: то, что на нём строится, никогда не перекосится, никуда не провалится, не даст сбой и не упадёт в цене, – он перевёл дух. – В самом распространённом языке мира – слова «здоровый», «разумный» и «звук» – одинаковы. Англичане называют разумное решение – «sound decision», это и есть то самое здоровое звучание, но люди нарочно придумывают разные уловки и изобретают уйму искусственных, хитрых инструментов, которые врут так безбожно, что от их шума страшно становится! – на его щеках появился румянец.

– Verba magistri, дорогой Альфред, мальчик прав, – Роза похлопала будущего зятя веером. – Эти брандмейстеры в нашем парке вечно врут почём зря!

– Спорить не буду, маэстро, вы ещё слишком молоды, – заметил Альфред.

– Хоть вы и совершенный tabula rasa, – старушка повернулась к Октавиану, – но заметно, что у вас есть свой взгляд на мир. Так каким вы его видите?

– Скорее, слышу, – Октавиан посмотрел на мелькающую пагоду с аистом, – что все мы на незримых нитях…

– Ах, вы имеете в виду «Totus mundis agit histrionem»? – Роза сложила веер. – Это давно не оригинально!

– Простите, я опять не закончил… На нитях-струнах, пронзающих весь наш мир. Они, словно бесконечные линии нотного стана, движущиеся сквозь нас, забирающие наш внутренний образ, наши мысли, надежды, желания, – он приветливо улыбнулся Ричарду, слушавшему с особым вниманием. – Если мы молчим в душе, нотный стан остаётся пустым, а если фантазируем, трудимся, он весь усыпан нотами, как ветка плодами. Ни одна слабенькая нотка не пропадает, даже затихнув, каждая наша тема, каждый аккорд хранятся в пространстве. Мир – это написанные нашим сердцем ноты. И раз уж вы заговорили о «мире – театре», – взглянул на Розу, – то я бы уточнил: весь мир – оркестр, и сердца людей – его музыканты. Мы все участвуем в строительстве мироздания!