Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

Жабон уставился обратно в список.

– Ага, гондола увеличенной вместимости! – удовлетворённо чмокнул. – Это для большой компании?

– Совершенно верно, – Пуп скрестил руки на груди. – Но пассажиров она будет брать уже в тонком мире, потому что контакт в каждом пустоскопе – один.

– Один?

– Нет такой технической возможности, чтобы двум исследователям находиться в одном шкафу. Если, конечно, это не шкаф Манон Леско.

– Кого-кого?

– Во втором слое узнаете.

Жабон согласно закивал.

– Вот тут какой-то проектор-рефлектор, – вернулся в начало списка. – А эта штуковина для чего?

Профессор, глядя в потолок, принялся читать повторную лекцию о проекторе-рефлекторе.

– Ага, ага, – кивал любознательный ассистент, одновременно делая какие-то пометки пальцем в воздухе. – А радугометр вы изобрести можете? – спросил ни к селу, ни к городу.

– Что ещё за «радугометр»? – удивился учёный.

– Определять, какой длины радуга.

Пуп только хмыкнул.

– А радугомпас? – не дав опомниться, огорошил толстяк.

– А это зачем?

– Узнавать, где второй конец радуги, если она ушла за горизонт!

– Ну, это вряд ли, радуга – явление кратковременное.

Жабон тоненько захихикал:

– Ошибаетесь, дорогой профессор, ошибаетесь. Но мне ваша позиция очень нравится!

Сбитый с толку странной речью, Пуп сел, машинально начав изобретать и радугометр, и радугомпас одновременно.

Ассистент поёрзал на тросточке:

– Ну, ладно, а что этот ваш рефлектор отражает?

– Не отражает, а воссоздаёт, – уточнил учёный. – В данном случае, рефлектор – от слова «рефлексия». Он может воспроизвести любой объект тонкого мира. Если чашу поднять, к примеру, на уровень самой высокой вершины Альп, то увидите величие Эпохи Возрождения, почти в полный рост.

– Ну вот, опять! – Жабон поморщился. – Зачем нам эта Эпоха Возрождения, да ещё и в полный рост! И кто эту посудину наверх потащит, вы, что ли, сами полезете на Монблан?

– Так есть же дирижабль, – напомнил Пуп. – Приделайте чашу к гондоле и поднимайте на здоровье.

Сказанное совсем расстроило толстяка.

– Откуда у меня дирижабль? – обиженно пропищал он и стал выворачивать карманы, показывая, что у него никакого дирижабля нет.

Профессор никак не отреагировал на эту новую клоунскую выходку.

– Не имеет значения, – сказал он. – Можно использовать мачту или закрепить чашу под куполом, если будете устраивать шоу на арене цирка-шапито.

– Вот это другое дело! – Жабон вправил карманы и прищурился на Пупа. – А, кстати, с кем это вы намеревались собирать лучи?

Якоб не ждал такого поворота беседы и вскочил, словно в кабинет вошла Мелия. Говорить о своей любви в продолжение всего этого балагана ему не хотелось, но он был интеллигентным человеком и увиливать не умел.

– Она – дриада, – ответил и покраснел.

– И эта ваша нимфа, – Жабон причмокнул, – она красивая?

– Да, – Якоб совсем залился краской, но, словно притянутый взглядом любознательного циркача, взял стул и сел напротив.

– И что же, она у вас одна? – в голосе собеседника появились дребезжащие нотки.

– Естественно, – Пуп поглядел с удивлением, вызванным скорее тембром, чем тоном вопроса.

– Что-то не пойму, – фальцет упал до тенора. – Вы гуляете по эфиру уже столько лет, там этих нимф – пруд пруди, на любой вкус: и в морях живут, и в реках, и в цветах, да где их только нет! Свистни – слетятся и сбегутся за милую душу. А вы – «естественно, одна»! – передразнил Пупа в точности его же голосом. – Да разве можно отказываться от такого разнообразия, профессор? Разве можно упускать такое необыкновенное веселье!

– Веселье, гм… не знаю, – Якоб опустил глаза. – Мне достаточно того веселья, что есть у нас с Мелией.

– Ах, так её имя Мелия! – Жабон хитро улыбнулся. – Если не ошибаюсь, так зовут всех жительниц ольховых рощ. Вы уверены, что она какая-то особенная?

– Не знаю, как зовут остальных, – Пуп нахмурился, – но моя Мелия – одна на всём белом свете, и ни с кем, кроме неё, я собирать лучи не буду!

– А пробовали?

– Нет, и не желаю! – профессор встал.

– Вот как? – Жабон выпятил губу. – Но цель перед вами стоит очень ответственная, – сказал напыщенно. – Какой-то ощутимый залог успеха, кроме одних прожектов, у вас имеется?

Якоб задумался, и тут его лицо просияло.

– Не знаю, должен ли говорить, – он коснулся чего-то невидимого, висящего на шее. – Это очень личное.

– Да бросьте вы, – вдруг пробасил толстяк. – Уж если притащили «Атлас» с вашими драгоценными координатами!

– Это – колокольчик, – признался Пуп. – Волшебный колокольчик.

– И что же в нём волшебного?

– Он у меня внутри.

– Ого, вы его скушали! – обрадовался ассистент.

– Нет, это талисман, и он хранится в Храме Любви, в моём сердце.

– Ах, в сердце… И что же в нём такого ценного?

– Если угодно, это ключик к счастью!

Жабон с сомнением растянул губы:

– Вот если бы ваш ключик открывал хранилище Швейцарского национального банка, это было бы счастье, а так…

Профессор, словно принимая вызов, сел напротив:

– Мой ключик открывает всё что угодно! – воскликнул горячо. – Он дарит неподражаемый, неотражённый, истинный свет! В нём все головоломки разгадываются, все цветы распускаются, все семена прорастают, вот что это за счастье!

Собеседник снисходительно кивнул этой тираде.

– А может, к лучшему, что вы его не ели, – заметил своим обычным фальцетом. – Там, в этом вашем «храме» он будет в целости и сохранности, как моя тросточка – во мне!

Тут он встал и на глазах учёного торжественно повторил свой недавний трюк. Едва Жабон выскочил из кабинета, как за окнами снова потемнело, а Пуп устало потёр виски:

– Не жизнь, а фортепианная клавиатура, – подошёл к окну, – то чёрный, то белый, то чёрный, то белый…

Обнаружив дирижабль на прежнем месте, он приготовился встретить прежнего Ногуса, и не ошибся.

Уроки Птицы сделали своё дело – слушателей принцессы с каждым разом становилось больше. Одни из них прибывали, словно семена одуванчиков, несомые ветром, другие – бабочками, порхающими по полю звёздных цветов, третьи – по прозрачным мостам-виадукам, перекинувшимся прямо к амфитеатру. Доставив публику, мосты таяли, и та, лёгкая и воздушная, сдвигалась новыми ярусами, делая Колизей ещё выше.

После концертов гости просили научить их петь, как поёт она. И принцесса вела новых учеников сквозь волны разноцветных морей, пока те не обретали полное и чистое звучание. И тогда невидимая ткань мира становилась более надёжной и певучей.

Унция давно путешествовала самостоятельно, исправляя фальшивые ноты, а когда выдавалась минутка, навещала и звезду любимого поэта. Там, разбросанные по берегам рассветного залива, высились призрачные, причудливые строения, при всей своей бунтарской выспренности очень гармоничные, как и музыка его стихов.