Анатолий Герасименко - Огонь сильнее мрака [СИ]

— Ты как? — прохрипел Джон, сграбастав её за плечи.

— Цела, — бросила Джил, запахивая на груди порванный редингот и оглядывая его с ног до головы. — А сам?

— Нормально вроде, — ответил Джон. Джил хотела спросить ещё что-то, но из тоннеля послышался знакомый голос:

— Эй! Сыщики!

Джон обернулся и увидел майора Балто. В правой руке тот держал винтовку, левой делал широкие округлые жесты. За стеной вновь загрохотали выстрелы — мощно, слаженно, залпами.

— Давайте за мной! — проревел Балто, отступая вглубь тоннеля. — Подкрепление пришло, сейчас будет жарко!

Джон схватил за руку Джил, подобрал с земли револьвер и последовал за майором. В тоннеле валялись тела — не так много, как осталось лежать у стены, но тоже порядочно.

— Бунт? — спросил Джон, поравнявшись с Балто.

— Зарвались, сволочи, — ответил тот. — Говорят, конвойные кого-то из этих подонков неудачно пустили в расход. Из-за кисета табаку, или вроде того… Вздор. Остальные узнали, и пошло-поехало. Ничего, сейчас всех ребят под ружьё поставил. Перестреляют, как вшивых собак. Посидите пока у меня. И чтоб больше ни шагу без сопровождения, Хальдер вашу мать! Ещё гражданских жертв не хватало.

— Ладно, — ответил Джон. У него кружилась голова. Винпер, табак… Холера, не то, потом. Что сейчас произошло? Он сделал что-то? Как он это сделал? И что именно? В висках стучало, память расползалась, как дырявая сеть. Сеть! Была сеть. Вроде паутины. И он… разорвал её. Разорвал внутри их голов. Внутри всех. Как?!

Они вышли на свет, во двор. Балто выдернул из-за пазухи медальон, забормотал, не оборачиваясь, на ходу энергично тыча винтовкой в воздух.

— Джонни, — сказала Джил, — ты же ранен!

Он глянул туда, куда она показывала. Плечо и впрямь горело, рукав плаща был перечёркнут косым разрезом с рваными краями. Отстав от широко шагавшего майора, Джон стянул плащ. Рубашка была мокрой, липла к коже. Джил разодрала порезанную ткань, показалась рана. Не слишком опасная, неглубокая, длиной с палец, она пересекала плечо выше бицепса, и из неё медленно текла кровь. Джон не сразу понял, что это кровь, стёр ладонью, но из раны потекло опять, и сомнений не осталось. Он стряхнул капли на землю, они тут же смешались с дождевой грязной водой, распустились в луже дымчатыми разводами. Невдалеке снова грянул залп, заметался между кирпичных тюремных стен и унёсся в пасмурное небо. В небе, словно эхо выстрелов, шевельнулся гром. Дождь припустил с новой силой.

— Джонни… — прошептала Джил. Он во все глаза смотрел на собственную руку, словно бы залитую молоком. Молоком странного, жемчужного оттенка.

Его кровь была белого цвета.

Вечерело. Ходики в коридоре неумолимо тикали, пожирая время — секунду за секундой. Часовая стрелка застыла между восемью и девятью, минутная целилась в шестёрку. По улице проехал кэбмен — туда, обратно, снова и снова, как вчера, как неделю назад, как всю жизнь. Пропыхтел, скрипя рессорами, мобиль; пробежал, весь в грязи, мальчишка-посыльный. Как обычно, Дуббинг к ночи сбрасывал деловую настороженность, теплел, расслаблялся. Выпускал на улицы принарядившихся институток в крошечных шляпках, давал дорогу рабочим, отмахавшим дневную смену и сменившим промасленные робы на кургузые пиджачишки, растворял двери пабов для клерков, позеленевших от спёртого канцелярского воздуха, выгонял под моросящий дождик пьяниц, блуждающих в вечном поиске очередной порции спиртного. Кто-то басовито хохотал под самым окном, ему вторил визгливый, одышливый женский смех. Кто-то кричал: "Тэсси! Тэсси!", и на зов отвечала отрывистым лаем собака. Ветер не мог выбрать, разгуляться ему к ночи или утихнуть до утра, и нерешительно поигрывал магазинной вывеской на дальнем берегу Линни. Далеко, нежно прозвонили башенные куранты; им с неизменным стариковским опозданием хрипло откликнулись ходики из коридора. Было почти девять часов вечера, стояла тихая погода, катился ко вполне благополучному концу обычный городской день, и всё было нормально. Всё было нормально — у всех нормальных людей.

Джон поболтал бутылку, припал к горлышку. Жидкий огонь прокатился внутри, но вместо облегчения принёс только изжогу и тяжесть в голове. Прямоугольник окна наливался темнотой, жёлтыми звёздами загорались в туманной синеве фонари, а Репейник всё сидел в кресле, пил, время от времени трогая повязку на плече, и вспоминал. Прошло каких-то жалких полгода, для тренированной памяти сыщика — всё равно что вчера. Горячий бриз, кусты песчаного винограда, розовая полоса восхода. Тело мёртвого бога, которого убил Джон, на заляпанном бурыми пятнами песке. Последние слова Хонны, признание вины, раскаяние, сожаление о том, что нельзя вернуть сделанного. И произошедшее потом: странное и прекрасное чувство, как будто бы Джон взорвался изнутри, распался вместе со всей вселенной на миллионы осколков, услышал вечные слова, воедино слился с миром и стал чем-то большим, нежели раньше. Удивительное, небывалое чувство, которое, наверное, не испытывал ни один смертный. А потом остались только тоска и одиночество — одиночество заблудшего существа в бесконечной загробной пустыне. Ещё подумал тогда: вот как бывает, когда умирает бог. Идиот.

Он заразил меня чем-то, подумал Джон с бессильной яростью. Непонятно, как, неизвестно, с какой целью. Может быть, я виноват сам: не стоило касаться умирающего бога, слушать его исповедь, принимать последний вздох. Вдруг это — как чума, переходящая от больного к здоровому? А может быть, он хотел, чтобы я стал его преемником, довершил начатое, преуспел там, где он потерпел поражение. Мать говорила: в Твердыне, в глухих деревнях знахарки, чуя приближение Жёлтой старухи, звали младших внучек и, веря, что передают им колдовскую силу, из последних сил творили над перепуганными детьми варварские обряды… А может, то была просто бредовая прихоть, последняя воля последнего божественного чудовища, которое очень не хотело становиться последним, и так было велико его желание, что исполнилось против всех природных законов. Так или иначе, теперь в моих жилах течёт белая кровь (на самом деле, не совсем белая, жемчужно-розовая она, сволочь), и я могу убивать силой мысли. Спасибо, Хонна, Великий Моллюск, грёбаный торговец валлитинаром. Кто я теперь? Идеальный убийца, кому не нужен ни нож, ни револьвер? Монстр, который похож на человека только обликом? Проклятье. Угораздило же меня ни разу не порезаться за эти полгода, жил себе спокойно в счастливом неведении. Вот правильно тогда сказал бедняга Найвел: глупец счастья своего не видит, пока лоб о него не расшибёт. Холера, сука, скотство. Не хочу…

Приглушённо задребезжал колокольчик звонка. Через минуту скрипнула дверь в комнату.