Анатолий Герасименко - Огонь сильнее мрака [СИ]

Она сглотнула, прочистила горло.

— Да. Я… Да.

Джон накрыл её одеялом. Джил глубоко вздохнула и вытянулась, по-прежнему дрожа. Ничего было не в порядке. За много лет их постельных танцев он много раз видел, как бывает в порядке, и знал, что вот сейчас ни хрена в порядке не было. Джил тихо всхлипнула.

— Легко-то как, — вдруг сказала она. — Джонни, как сладко. Будто солнышко взошло. В душе самой. Теперь всегда так будет? Ох…

Она с трудом повернулась набок, прильнула к нему холодным, содрогающимся телом.

— Только вот чего-то знобит, — пожаловалась она.

Джон плотнее натянул на неё одеяло, нашёл ладони, принялся греть в руках. Он ещё ничего не понимал. Не хотел понимать. Но уже вспомнил, от кого слышал похожие слова.

— Джонни, — позвала Джил.

— А?

— Я тебя люблю.

Джон глубоко вдохнул — с таким трудом, будто воздух стал водой.

— Я тебя тоже люблю, — сказал он. «И хорошо тебе так, как — ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе — будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали». Старый Роб Корден говорил это, кажется, сотню лет назад. Но, оказывается, Джон прекрасно помнил всё, что случилось тогда в деревне Марволайн, где он спас девчонку-ублюдка. Хотя дорого бы дал, чтобы забыть. Мать, заставшая правление Ведлета, государя довоенной Твердыни, описывала еженедельные хождения в храм примерно теми же словами. Главная часть сделки между богами и людьми. Энергия в обмен на блаженство. Сила в обмен на счастье. Для этого были созданы хитроумные алтари, шедевры инженерного и монашеского искусства. Для этого люди вонзали в плоть иглы, пили волшебные декокты, порой устраивали мистерии с жертвами, как народ Па. Но, наверное, в самом начале, три тысячи лет назад, когда боги были молоды и прекрасны, а люди — чисты и доверчивы, когда мир был юным и не погряз в ритуалах, когда всё было проще и быстрей… В общем, наверное, да, так и выглядел этот обмен. Недаром Хальдер в человеческом облике представала хрупкой соблазнительной девой с копной каштановых волос, а Ведлет, если верить матери, мог становиться чернявым, густобородым красавцем, широкоплечим и статным. Так оно всё, пожалуй, и происходило. Как у нас с Джил только что.

Он опять склонился над ней, но Джил уже спала, дыша глубоко и ровно. Сам Джон и думать не мог о сне. Закутав русалку в одеяло, он встал, подошел к окну и закурил. Набережная был пуста, луна плескалась в чёрной воде вместе с отражениями редких фонарей. Похоже, дело серьёзное, думал он, выпуская дым в форточку. Интересно, это теперь каждый раз так будет?.. И какие у подобных событий могут быть последствия? Странно, что я сам ничего особенного не чувствую — ни прилива сил, ни, скажем, готовности зажигать "свет божественный" на кончиках пальцев. Только успокоился малость. Хотя поводов для беспокойства как раз прибавилось. Как мы теперь будем? И как буду я? Что дальше на очереди? Превращусь в гигантского кальмара? Научусь метать огненный смерч? Изобрету снадобье, которое в сотню раз забористее опия? А главное — что станет потом?.. Он успел пожалеть, что закончилось спиртное, и в этот момент с улицы раздался цокот копыт. На набережной показался кэб. Возница не погонял уставшую лошадь, только сидел, нахохлившись

сил нет никаких скорей бы доехать хоть дождь перестал на том спасибо

сидел, нахохлившись, на козлах, обмотав вожжи вокруг запястья. Шторы на окнах коляски были задёрнуты, но и так было ясно, что внутри никого

весь день впустую сколько наработали столько проели что ж не жрать теперь совсем

что внутри никого нет — если бы кэбмен вёз пассажира, то ехал бы по крайне мере вдвое быстрей. Сонно покачивая головой, лошадь протащила кэб мимо дома

ладно хоть Нетти со своими рубашками поспевает пацану-то молоко надо как я худой растет мать корку с сахаром давала молока с утра кружку и пошёл весь день бегать

мимо дома и, свернув за угол, исчезла из поля зрения.

Джон оторопело глядел на вновь опустевшую набережную. Самокрутка в его пальцах погасла, догорев до середины. За спиной тихо вздохнула во сне Джил. В голове крутилась одна и та же глупая, короткая мысль: "Вот, значит, теперь как. Вот, значит, как". Он постоял с минуту, глядя на расплёсканную в ночной реке луну, затем, стараясь не шуметь, оделся, натянул ботинки и вышел.

Ночной город кипел жизнью. Эта жизнь не так бросалась в глаза, как днём, но была гораздо более увлекательной. Под фонарями прохаживались проститутки без шляпок; чуть поодаль, укрывшись в подворотнях, за ними приглядывали, как говорили в Дуббинге, их "кавалеры". Те девушки, что были подороже, не искали клиента сами, а с видом, не чуждым некоторой профессиональной гордости, стояли на месте у гостиничных дверей. На дверях висели таблички: "Имеются кровати". Из подвалов таверн доносился приглушённый лай и выкрики — там травили крыс терьерами. Джон знал, что бродяги, ловившие крыс для таких зрелищ, неплохо зарабатывают. Неудивительно, поскольку мало кто отваживался связываться с матёрыми, свирепыми городскими пасюками, а спрос был велик — за один бой тренированная собака успевала задавить несколько сотен штук. Но шум от крысиной травли не мог сравниться с гвалтом, доносившимся от верхних этажей больших магазинов. Там были устроены театры. Разгорячённые дешёвым виски и джином, в который для забористости подливали скипидар, зрители орали и свистели, наваливаясь на решётку, заслонявшую маленькую круглую сцену. На сцене пели, танцевали и разыгрывали похабные сценки артисты, не слишком-то искусные, но горластые и, главное, умевшие наладить контакт с публикой. Насмешку они встречали насмешкой, брань — ещё пущей бранью, а если в них запускали старым башмаком, могли поймать его на лету и отправить точно по обратному адресу. Да, представления здесь не отличались изысканностью, как в Ковентской опере, но разве в Ковенте вам разрешат во время увертюры курить трубку или жевать бутерброд с ломтем свинины? Комфорт имеет свою цену, добрые люди. И большинство добрых людей неизменно предпочитали народные формы искусства.

Была ещё и другая, тихая ночная жизнь. По отлогим, илистым берегам Линни, куда ещё не дотянулись городские набережные, бродили "грязные жаворонки". В липкой тине, обнажавшейся при отливе, можно было найти медные трубки, осколки угля, гвозди, а то и настоящее сокровище — монетку. Сгорбленные нищие прочёсывали грязь, складывая мусор в дырявые шляпы, чтобы с наступлением утра продать найденное старьёвщику и купить миску картофельной похлёбки. Самыми козырными считались те места, куда сливала отходы фабрика Майерса: в разноцветной, едко пахнувшей струе можно было погреть ноги, заледеневшие от многочасового хождения по илу. Наверху, в полусотне ре над копающимися в грязи бедняками, вершили свою нелёгкую работу мальчишки-трубочисты. Фабричные печи гасили только на ночь, у ребят было всего несколько часов, чтобы забраться в узкие жерла труб и соскоблить жирный слой нагара. И, конечно, тут и там можно было наткнуться на телеги могильщиков, подбиравших по улицам трупы бездомных, пьяниц и собак. Эти также работали в тишине, подобно трубочистам и "грязным жаворонкам". Ни к чему окликать покойников — а ну как кто отзовётся?