Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

Я посмотрел на дофреста, пытаясь представить его на лыжах, да ещё на слаломных. Не выдержал и расхохотался.

— Ну, это ты сказал, так сказал! А на лыжах любой дурак сможет. Чего там уметь-то? Пару шишек разве что поставить придётся, бывает, руки-ноги ломают, но редко. А тут… Заставить расти!!!

Я, не глядя, сделал неопределённое вращательное движение рукой, показывая всю бессмысленность данного занятия.

Картофелина дрогнула, слегка развернулась и выбросила тонкий прозрачно-розовый побег, извивающийся, стремительно вытягивающийся и слепо шарящий по гладкой поверхности.

Прошла минута. Другая.

Посреди стола лежала безглазая голова медузы Горгоны, шевелящаяся, разве что только не шипящая. Ростки-щупальца цеплялись за всё, до чего только могли дотянуться, постепенно передвигая мамашу к краю, видимо в поисках более благодатных угодий. Чашки и сахарница на столе мелко дребезжали.

Зрелище было неприятное, и я, схватив новоявленную картофельную осьминожицу, выбросил её прямо в окно на ближайшую клумбу. Земля чмокнула и тут же выдала несколько новых зелёных ростков.

— Великолепно! Отлично! Что ж, Василий, ты способен меня расстрогать, право слово!.. — просиял Враххильдорст.

— Ну, так и поаплодируйте моим скромным достижениям. Мелочь, а приятно, — я облегчённо вздохнул, вытирая вспотевшие ладони о штаны.

— Хм. Очень ты впечатлительный. Небось еще скажешь, что теперь с трудом будешь засыпать по ночам, вздрагивая от каждого шуршащего звука и заставляя меня лежать с тобой в обнимку. Так я тебя обрадую — скоро по ночам вообще спать не придётся. Чем дальше, тем будет любопытственнее и любопытственнее. Какой уж тут сон?

Я не ответил. Кругом мерещились оживающие морковки, говорящие пауки и ещё какая-то безумная дребедень, пищащая и шустро разбегающаяся.

Хотелось есть, но было непонятно, как и что теперь отправлять в рот, не боясь получить кучу сюрпризов на моё бедное чрево. В голове крутилась единственная спасительная мысль о пищевых добавках и таблетках, которыми якобы питаются космонавты.

— Нé к чему так переживать и забивать себе голову ерундой, — заворчал Враххильдорст. — Кушай, пожалуйста, всё подряд — к чему привык или что больше нравится. Пища всегда остается пищей. Живая она или нет — это не мешает ей становиться неотъемлемой частью тебя самого и эволюционировать в твоём теле, так сказать, на халяву. Простой жизненный принцип гармоничного дополнения и перетекания одного в другое на взаимовыгодных условиях. По твоему лицу видно, что ты понял, и я больше тебя не задерживаю на пути к долгожданному холодильнику. Передавай ему привет. Кстати, и на мою долю захвати пару яблок и ванильную плюшку — ту, которая сверху и так давно меня соблазняет, строя изюмные глазки.

Мы удобно расположились в кресле, поглощая булочки и запивая их: я — пивом, а дофрест — лимонадом, очень ему понравившимся. Выпив уже литр, — непонятно, как это в нем поместилось, — и явно не собираясь останавливаться, он сидел, крепко держа третью бутылку обеими ручками, любовно прижавшись щекой к влажному горлышку. Напиток произвел на него ошеломляющее, странно возбуждающее, прямо-таки магическое действие, и если бы Врахх был человеком, я сказал бы, что он в зюзю-стельку пьян.

— Вась…ся, ты слушшаешь м…ня? Слушай! — он с трудом удерживал на мне блуждающий взгляд. — Ваакруг всё живое! Ну, абсолютно всёоо!.. Видишь стол? Так это и не стол вовсеее! А настоящий дуб. Только пре-об-ра-зо-ван-ный в стол. А он про этто ничего знать не хооочет… и упрямо думает, что он — дуб. И ведь прав, сучок ему ввв… Ну, ты поонял?.. Саавершенно прааав!!! И коль хошь, чтоб стол, то есть дуб, задравши четыре ноги, скакал, как горный к…зёл, надобно его попросить… Веж-ли-во. А еще лучше назвать, для начала, по ииимени! Как — имя не знаешь? Научу!!! — тут дофрест рыгнул и чуть не выронил драгоценный сосуд. — Лет через сто вааще будешь у меня тааакой молодец! Как так — столько не живёте?! Это вы зряяа… — он взгрустнул. — Возможностей своих не знаете. Раньше люди по несколько сотен лет… и ничевооо… А теперь?.. Совсем вы себя не бережёте… Эх… Эх-эх-эх…

С каждым словом Врахх бормотал тише, неразборчивее, и, наконец, захрапел, так и уснув в обнимку со своим стеклянным сокровищем, мелодичным эхом повторяющим раскатистые рулады. Я осторожно пододвинул его на середину кресла. Он засопел, чему-то улыбаясь во сне, и шевельнул хвостом.

Я сидел рядом. Настроение у меня было самое решительно-боевое.

Я пристально посмотрел на стол.

Посмотрел. На стол.

И упорно не мог отделаться от ощущения, что стол, в свою очередь, смотрит на меня. Не менее пристально. И даже с некоторым любопытством.

Мы долго изучали друг друга в полумраке наступающего вечера. Я догляделся до того, что мне стало казаться, будто резные, деревянные ножки начали деформироваться, местами выпирая сучками и ветками, удлиняясь и покрываясь корой.

Я встал и подошел к столу, обходя его по периметру. Потом вдруг протянул руку и погладил полированную поверхность. Она оказалась неожиданно тёплой и приятной на ощупь. Я стоял, водя пальцем по столешнице, повторяя замысловатые узоры и зигзаги, и мне чудилось, как из маленького желудя вырывается крошечная стрелочка ростка, как поднимается над землей молодой дуб, как…

Острая боль пилой резанула мне бок.

Я отдёрнул руку.

Потом, превозмогая себя, положил её обратно.

Смерть дерева не является окончательной смертью в нашем понимании этого слова: оно продолжает жить в предметах и вещах, окружающих нас. Но тихая грусть, исходящая, истекающая мне в руки, вызывала состояние некой печальной незавершенности, непоправимой утраты смысла, прерванности пути существа, так и не ставшего чем-то значительным.

За десять минут нашего безмолвного диалога я узнал о жизни леса больше, чем за всю свою жизнь. И обрёл нового необычного друга.

Дофрест мирно посапывал в кресле.

Я дружески беседовал со столом, а вокруг сгущался вечер.

Конечно же, я пропустил тот момент, когда полутьма из милого уютного сумрака жилой комнаты превратилась во враждебную, тревожно дышащую субстанцию, мерцающую и клубящуюся вдоль стен. Предметы как бы смазались и поплыли по краям, теряя чёткость и плотность. Лишь большое овальное зеркало, висевшее у двери, набирало силу, полыхая красными огонями в глубине, уже напоминая проём, ведущий в другую, такую же комнату, с каждым мгновением всё более и более материальную.

Врахх заметался во сне, но так и не проснулся, лишь заскулил и выпустил тонкую, прозрачную нить слюны, потянувшуюся на подушку из уголка его приоткрытого рта.

Не помню, как я оказался посреди комнаты. Мне было отвратительно, нестерпимо худо. Я стоял и не мог пошевелиться, не мог даже оторвать взгляда от изменяющегося мира за невидимой границей зеркальной рамы. Единственное, что я знал точно, что это страшное место, как бы оно ни смотрелось. И мне туда не надо. В довершение всего я почувствовал на себе пристальный, изучающий взгляд, бесцеремонно ощупывающий и примеривающийся. Так, наверное, смотрит перед броском удав, размышляющий, как лучше съесть свою жертву — с хвоста или с ушей.