Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

Старый трамвай полз по расхлябанным рельсам, грохоча на перекрёстках. Дорога на край города была неблизкой. Я наслаждался самим процессом ничегонеделания, глядя на проплывавшие мимо родные, но забытые улицы, низкие пяти- или трёхэтажные дома с осыпающейся штукатуркой на линялых фасадах, обломанные тополя, стёртую брусчатку пешеходных дорожек и новое, неуместное здесь кафе — слишком красочное, со слишком кричащей вывеской. Дворовые собаки казались ниже ростом и добродушнее, чем в центре. На остановке я заметил свою бывшую классную учительницу, постаревшую, в домашних шлёпанцах на подагрических ногах. В трамвай она не села, но, увидев моё лицо сквозь стекло, заулыбалась, и у меня впервые за последнюю неделю потеплело на душе.

К матери я вошёл, насвистывая и неся перед собой только что купленный торт. Начался переполох: захлопали соседские двери, и за пять минут я успел повидаться практически со всем населением нашего двора, лишь окно Динни осталось занавешенным. «Она скоро придёт», — торопливо сообщила мне мать, но, увидев моё изменившееся лицо, тихо добавила: «А ты разве не к ней приехал?» Я сердито оттолкнул блюдечко с тортом и процедил сквозь зубы: «Вот ведь… просроченный подсунули!» Потом вздохнул и, глядя в её озадаченное лицо, выложил пригласительный билет. «Красивый, — только и вздохнула она, но в руки брать не стала. — Ты как хочешь, Василёчек, но… Не пара она тебе, Люсинда эта, ох, не пара!» Я вскочил, опрокинув табурет, и сердито зашагал по комнате. Мать семенила следом и тараторила, будто у нас кончалось время на армейском свидании: «Васенька, не торопись, я ещё не завтра помру, будет у меня минута на внуков полюбоваться. А всё одно эта Люсин… да просто Люська!!! — Люська твоя никого тебе рожать и не думает, вот чует моё сердце!.. Беда… Ой, чует…». Она не выдержала и вдруг тоненько заголосила: «Мечтала, Диночку будем сватать… Она о тебе вот давеча опять спрашивала-а-а…» Я так резко остановился, что мать налетела на меня со всего маху, мягко толкнув бюстом, ойкнула, испугалась, увидев мои глаза, и осела прямо на пол, зажав рот ладонью. Я вышел, в сердцах так сильно хлопнув дверью, что ручка осталась в моей ладони. Я швырнул её прочь, чуть не выбив лестничное окно, и без того треснутое. Решительно пересёк пыльный двор. Ну, погодите у меня! Диночка, говорите?! Ладно!.. Сейчас я ей всё скажу!!!

Прохладная парадная приняла меня, как тысячи тысяч раз когда-то давным-давно. Я помнил здесь каждую ступеньку, каждую выбоину и царапину. Помнил и теперь ненавидел. Не было больше сил терпеть эту муку, враз проявившиеся ночные кошмары и былые детские обиды, несбывшиеся надежды и невысказанные даже самому себе потаённые желания — предала, ты меня, конечно же, предала! — всё, всё, всё, что так тяготило и разрывало мою душу.

А кругом дышал летний вечер — душный, пропитанный травами, цветами и жарившейся где-то неподалёку картошкой. После раскалённого суетного дня всё вокруг, наконец, расслабилось, замерло, оседая пылью, кружась и осыпаясь невесомым дождём одуванчиков. Из открытых окон неслась тихая мелодия — дом дружно смотрел сериал, пытаясь хоть на время отвлечься от сериала своей собственной жизни — милого безразличия однообразной повседневности.

Не помню, как оказался перед знакомой дверью. Злой, измученный, спина взмокла от пота — казалось, что это не я молотил кулаками, а ярость моя бушевала, пытаясь найти выход безумию, которым я был тогда болен.

Дверь распахнулась. Неожиданно. Долгожданно.

Я провалился внутрь — в благословенную прохладу.

И упал прямо к ногам Динни.

Упал, больно ударившись носом, запачкал пол кровью и от этого ещё более разозлился. Какого чёрта?!

И тут меня понесло. Кажется, я не хотел говорить и половины того, что сказал. Я вообще совсем не то хотел. А что?! Не знаю что! Может быть, душа моя вопила, молила о чудесном исцелении.

Я выплеснул на Динни свои страхи, боль, гнев, обиды и сплетни, нашёптанные нам в спину ещё в школе — всю ту ложь и фальшь, в которой я существовал, попавшийся и запутавшийся. Я орал, требовал какой-то отнятой у меня свободы, что-то доказывал, а потом не выдержал и разревелся — как последний идиот, как маленький потерянный мальчишка. Впервые за эти годы. Слёз почти не было — сухие раздирающие спазмы, скручивавшие горло и выдавливавшие из глаз одинокие капли. Как же я себя ненавидел! А заодно и её.

Динни стояла, смотрела на меня и молчала. Господи, опять молчала! Скажи же хоть что-нибудь!!! Почему ты молчишь ?!.. Хрупкая, беззащитная, она едва доходила до моего плеча — когда я успел так вырасти? На фоне стены с цветочным узором она казалась феей, нереально прекрасной, нарисованной Боттичелли. Только глаза — огромные, влажные, понимающие и всё равно безмерно удивлённые — жили и любили меня, дурака, по-прежнему. Лишь в зрачках росла и множилась печаль.

«Ну, что ты смотришь на меня?! Чтоооо?!.. Уставилась… Не нравлюсь??? Приручила меня, как зверя!.. — я не мог остановиться. — Что ты вмешиваешься в мою личную жизнь?! Она моя!!! МОЯ!!! Слышишь??? Только моя!!! Тебе в ней не место! Ни в ней, ни в моих снах!!! Оставь меня в покое! Исчезни!!! Навсегда!!!»

Она не осуждала меня. Нет. Только вдруг что-то лопнуло, порвалось. Что-то жизненно важное, соединявшее её со мной и, более того, её — с этим миром.

«Исчезни!!!»

Будто я своими словами подтвердил какие-то сомнения и, не желая того, отпустил её на волю, туда, где затерялся настоящий дом.

«Исчезни!..»

Она судорожно вздохнула и закрыла лицо руками.

«Ис…чез…ни…»

Столько отчаянья и безысходности было в этом простом жесте, что я вдруг на секунду прозрел, будто всплыл на поверхность и глотнул свежего воздуха, враз приходя в себя. Растерянно замолчал, провёл по лбу ладонью. Морок, всё морок … Динни?!.. Динни, ты наконец-то рядом??? Я сто лет хочу сказать тебе — Дин, прости…

И, ещё не осознавая чудовищность потери, я шагнул к ней.

И, как водится, не успел.

Реальность заволновалась, словно водное зеркало, небрежно разбитое камнем, и, закрутившись в спираль, внезапно развернулась, разделившись на тысячи лепестков, жадных язычков, слизнувших окружающую действительность.

Боль, пронизывающая насквозь.

Крик. Чей?

Сознание возвращалось. Слишком медленно. Слишком быстро. Я сидел посреди разрушенной прихожей, вжав лицо в колени, и кричал, закрывая голову от оседавших на меня клочков обоев, штукатурки, щепок и листов рассыпающихся книг. Опустошенный от собственного бреда и ещё не понимавший до конца, что же произошло на самом деле. Рухнула входная дверь, забив горло пылью, окончательно и бесповоротно поставив печать на отпущенном мне времени. Некому было говорить те немногие короткие слова, так мало и так много значившие. Некому и незачем.