Повелитель Красная Дама - Чёрный шар [СИ]

Часы и годы — сказал Гильтожан. Среди них есть тот, кто вертит им, как хочет. Изменяющий Время — так его зовут. Говорящее имя, в лучших традициях Великих. Но вы ведь уже спрашивали — почему бы вам не записывать, господин лейтенант?

Царада записал, но на следующий день записи исчезли, ибо наступило прошлое воскресенье, и все перепуталось снова. Воскресенье Царада помнил, поскольку в тот день устраивал для батальона купание посреди главного двора. Вновь был надут бассейн, распределены по группам бойцы, расчерчен график соревнования — и Царада повторил речь о здоровом теле, которому непременно положен здоровый дух.

Пока что все повторялось более или менее порядочно, но вскоре начались зловещие несуразицы. Изменяющий Время словно бы своевольничал: произвольно тасуя мгновения, он не заботился о полной сохранности континуума. Безобразнее всего Великий обращался с вещами: если в пятницу галстук Царады висел на стуле, там ему и следовало оставаться при очередном провале из понедельника. Но где там — при всем пятничном повторении галстука на положенном месте не было, как не было и стула, и стола!

Куда же они подевались? Конечно же, мигрировали в среду, когда Царада спешил на звук сирены, и под ногами у него не следовало мешаться мебели! А ручки, а оружие, а нитки с иголками, зубная паста, которую из-за микроскачков приходилось намазывать на щетку по несколько раз? Пока дни оставались целыми, Царада боролся со временем при помощи ежедневника. Десятки страниц занимали в нем графики прошедших и будущих дней, а также схемы расположения тех или иных предметов.

Безумию он пытался противопоставить систему. Даже если из понедельника Царада попадал обратно в воскресенье, день этот он пытался прожить как запланированный вторник, совершая вопреки происходящему те поступки, что требовало от него правильное, уже несуществующее время. На собрании, где он прежде уже выступал с докладом на тему, утратившую актуальность, лейтенант говорил о новой теме, еще неизвестной и не нужной, поскольку события, которые она затрагивала, еще не случились. Аналогичным образом он тасовал караулы, очереди в душ, выходные — и все это требовалось сочетать с временными смертями, исчезновениями, квантовыми телепортациями, атаками Летуна, возможными диверсиями и множеством подобных ситуаций.

Требовалось — не значит делалось так, как надо. Ежедневник был скорее паллиативом, способом делать хоть что-нибудь, и рано или поздно он обречен был проиграть войну — хотя бы в силу конечности своих страниц. «Бедная моя книжка! — вздыхал лейтенант. — Для такого ты не предназначена!». Здесь, впрочем, Изменяющий время невольно пошел Цараде навстречу, ибо дни начали дробиться на отдельные эпизоды, и ситуации тасовались, словно карты, перечеркивая сделанное или вываливая на неподготовленных людей то, что они еще не совершили. Для лейтенанта это означало, что отдельные его записи в ежедневнике будут автоматически стираться при попадании в прошлое, а, значит, в чистых листах у него почти не будет нужды.

Здесь, впрочем, его подстерегали свои сюрпризы. Сегодняшний человек не подразумевает о хитроумии себя завтрашнего, и Царада изрядно удивился, когда получил из будущего дня послание, зашифрованное тем кодом, который собирался выучить в следующем месяце. Что оставалось ему в таком положении, кроме как досадовать на самого себя, звать на голову будущего Царады все мыслимые и немыслимые парадоксы времени, которыми он был обязан такому нонсенсу?

О, парадоксы — они должны были похоронить лейтенанта вместе с бойцами и крепостью, но подлинно ли мир был собран так, чтобы их не допускать? Не создавали ли они какие-то правомерные побочные времена, между которыми Цараду перекидывало, словно иглу от пластинки к пластинке? Был ли мир изначально цельным, или Великие просто выявляли заложенные в нем противоречия?

Какая система могла помочь в этом хаосе? Но Царада задавал вопрос иначе: а какая бы не могла? Всякие построения прежде всего демонстрировали неутраченную возможность эти построения строить, а это в свою очередь свидетельствовало, что голова у Царады остается на плечах, мозг его действует, сердце бьется, желудок работает исправно, он — это только он, живое и человеческое существо, а значит — еще не все потеряно.

На среду метеостанция обещала легкую облачность, но время скакнуло назад, в грозовой понедельник, и крепость, как выразился Цинциллер, вновь обратилась в огромный писсуар. Вода просачивалась всюду, она текла ручьями по полу, струилась из каждой щели. Цараде казалось, что он плесневеет и покрывается мхом, но отсыревший ежедневник бредил солнцем, молил: борись до конца, не забывай систему!

Чего же требовала система, этот последний оплот здравомыслия, всплывающий якорь и проколотый спасательный круг? Соответствия расписанию, спортивного праздника посреди светлой погоды. В среду ежедневник предписывал волейбол, и вот Царада, похватав всех встречных солдат, повел их играть в веселье и щуриться на окутанный тучами солнечный диск.

Странное то было шествие: по дороге к спортивной площадке Царада потерял людей больше, чем под артиллерийским обстрелом. Кто не рассыпался мокрыми листьями, не испарился в холодной вспышке, не провалился в собственную тень, тот дезертировал под ударами дождя, и когда лейтенант, наконец, подошел к волейбольной сетке, то обнаружил, что за спиной у него никого нет.

Один человек — не команда, но система была милосердна, в ней содержался какой-никакой, но ответ. Царада обязан был приложить максимум усилий, и все же она извиняла слабость, если ее причина лежала за пределами человеческих сил. Система допускала замену невозможного символическим, немыслимого — достижимым здесь и сейчас.

Еще оставалась сетка.

Еще оставался мяч.

И, утопая в грязи, Царада забивал голы и записывал результат.

Со стороны его действия выглядели безумными, но все же они хоть как-то напоминали о действительности, о том, что мир когда-то был нормален. Это была почти панихида, почти ритуал. Когда же Царада положенное число раз перекинул мяч через сетку за ту и за другую команды, на ум ему пришло другое слово: прощание.

Стих дождь, очистился горизонт, с привычным криком оторвался от башни Летун. Матч кончился со счетом двадцать один — десять. Победили, справедливости ради, совсем не те, на кого Царада ставил дневной паек. Что ж, они оставались всего лишь самими собой и раз не играли вовсе, то и лучше играть никак не могли.

Был собой и Царада — покончив со спортом, он грелся в ржавой ванне, и живот его возвышался над теплой водой, словно поросший шерстью необитаемый остров. Из трещины в потолке на лоб ему капала вода, кончик большого пальца ноги оседлала муха, над опушенной лысиной веял сквозняк. Все эти чувства принадлежали только Цараде, и он радовался тем редким минутам, когда для блаженства человеку достаточно сознавать, что он — это просто он, плотно закрытый сосуд, хранящий посреди беспокойного мира груз драгоценного вина.