Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Он произнёс это, и всё в нём похолодело: это была неправда. Не другой, никой не другой, а такой же, как все. Произносит простые человеческие слова, так что кот его не понимает. И сам он ничего не слышит. Не только Гренобыча. Он вообще ничего больше не слышит.

Он поставил кота на пол, поднялся и подошёл к окну, изо всех сил прислушиваясь. Было тихо. Он распахнул рамы. Тёплый воздух хлынул в комнату. Пахло так, что закружилась голова. Сад был полон щебета, звуков, оглушающего трезвона.

И ничего больше. Ни пения. Ни музыки. Ничего.

Мир стал немым. Мир молчал. То есть нет, конечно. Он говорил, как всегда, на множество голосов и интонаций, но для Ромы это было снова – щебет, шум, трескотня. Ничего больше.

Он опустился на стул и так сидел, без единой мысли, тупо глядя в пол. Потом мысль вернулась, вернулась в виде стучащего в висках вопроса: почему? Почему, что он сделал не так, почему всё кончилось? Неужели из-за болезни? Неужели простой грипп… Нет, не верю. Такое невозможно. Хотя, конечно, и то, что было с ним раньше, тоже казалось невозможным, но для него наоборот: он уже забыл, каково это – ничего не слышать, каково это – быть как все. Ему казалось, что он рухнул в пропасть, из которой невозможно выбраться. Да, он был жив, но он забыл, как в этом состоянии жить.

Почему, стучало в висках, почему это случилось? Мысли плясали лихорадочно. Казалось, должен быть выход, казалось, всё можно исправить. Если вспомнить, что сделал не так. Но как? Куда теперь бежать? К Итили? К ведяне? Что они смогут сделать? Ведяна спит…

Спит?

Он вскинулся и обмер. Стало по-настоящему, оглушающее страшно: а вдруг и её он больше не увидит? Не услышит и не узнает? Вдруг он и её потерял?..

Хлопнула дверь, и по полу зашоркали шаги. Он обернулся: кто это? Ленка? Ленка! Тут же всплыл весь последний день перед его болезнью. И чего просила она. И что он ей говорил. Ах, Ленка!.. Чувствуя закипающую злобу, он ринулся в коридор.

Она ещё стояла в дверях и переобувалась. На ней была куртка цвета беж и безразмерная бабская юбка, всё новое, чистое, и выглядела она вообще прилично, не как тогда. Короткие волосы чуть отросли. Услышав шаги, подняла глаза и разулыбалась. С лица её спала одутловатость, появился здоровый цвет. Ленка теперь больше походила на саму себя, а ещё больше – не свою мать, как Рома помнил её со школы.

– Ромчик! Наконец-то! Встал! Как я рада, ты… – Но, различив то лицо, с каким он на неё надвигался, она поперхнулась словами, отшатнулась и стала пятиться к выходу. – Ты чего? Рома, ты…

– Что ты сделала? – еле сдерживаясь – ещё чуть-чуть и убьёт – прорычал он, налетел и прижал её к стенке. – Что ты сделала, отвечай?

– Да ты что! С ума сошёл? Что я…

– Говори! – Он развернул её за плечи и рывком толкнул в комнату так, что она пролетела до середины и чуть не упала. Неизвестно, откуда взялось в нём столько силы. Он был в бешенстве. Ленка побледнела, как полотно.

– Ром, ты чего? Ты сов…

– Отвечай! – крикнул на пределе голоса, и этим криком вдруг полностью обессилил себя. Почувствовал, что не может даже стоять, облокотился на стену, но смотрел с ненавистью.

Но Ленка сообразила, что он спустил весь пар. Ужас в её глазах сменился возумщением, и она принялась орать:

– Охренел совсем? Что я тебе сделала? Я за тобой две недели, как дура какая! Как маленького с ложечки поила, задницу подтирала. Выхаживала! А ты! Ты – так, да? Сволочь ты! Сволочь последняя! Я тебе тут всю берлогу выскребла, всё дерьмо твоё вытащила! Или ты за дудку эту? Если за дудку, так ты вообще – вообще не знаю кто после этого! Я тебе тут как последняя шваль, чуть не языком всё вылизала, а ты – за дудку, за дудку, да?

– Какую дудку? – еле шевеля языком, проговорил Рома. В голове шумело, он сделал два шага и упал в кресло. Больше ничего не мог.

– Дом запустил, как свинарник, валялось всё, не пойми чё ваще. Ты, может, и святой, я не знаю, но в свинарнике жил, хуже бомжа! А что дудка – так не разбрасывай. Сам виноват – не разбрасывай, я что, вижу, что это там…

Рома её не слушал. Он тупо, болезненно соображал, оглядываясь. Нойда? Нойда, неужели нойда? Нет, не может быть. Или да? Теперь не позвать, никак не вызвать. Он ощутил, как теряет почву под ногами. И где теперь искать? Куда бежать? Нойда…

– Лен, скажи, что ты сделала? – чуть не со слезами пробормотал он. – Что ты с собой сделала? Ты…

– Ох ты ж господи! – Слёзы в его глазах напугали её больше, чем вспышка звериного гнева. Подбежала, присела рядом, стала приговаривать, успокаивать, оглаживая по ладони, как маленького: – Так ты вот о чём! Ну, тихо, тихо. Не сделала, ничего я не сделала. Оставила, всё как ты сказал. И к матери пошла. Как тебя одного оставить можно стало, так и побежала. Я уже и у врача была, всё хорошо. И пить – я две недели не пью, прикидываешь? Две недели. Вона как, да, – говорила с искренней гордостью, а сама гладила Рому по голове, будто утешая.

Он закрыл глаза. Её тёплая ладонь была приятна, в ней была материнская ласка, покой и уют, и он понимал, что всё правда – она ничего не сделала, она за ним две недели ходила, а он вот так…

Но почему тогда? Почему?..

– Извини, – вымолвил наконец. – Прости меня.

– Да ладно ты, чего уж. – Она прекратила его гладить и села на стул. – Живой, и хорошо. Я знаешь, как за тебя волновалась! Ты как труп лежал, и лекарства никакие не брали. Чего только не давала, а ты горишь весь, и уже бред. Всё звал кого-то, плакал. И про ребёночка всё, про ребёночка… Ах, так ты что ж – ты про моего это, что ли? – Она прижала ладони к губам, поглядела на него и расплылась в умилении. – Рома, так ты про моего! А я всё понять не могла, кого ты звал, и зверей своих, и ещё кого-то, и всё про ребёночка…

– Тебе надо денег отдать, наверное? Ты откуда деньги брала – на еду, на всё? – перебил её Рома, лишь бы она прекратила. Ему было неприятно то, что она говорила. В голове колотилось: почему, почему.

– Ну тебя! – Она замахала на него руками. – Ничего мне не надо. Мир не без добрых людей, знаешь. К тебе тут столько народу переходило! Как узнали, так и пошли: кто с едой, кто с деньгами. Бабушка одна носки принесла, две пары. Я ей говорю: куда две-то, мать, ноги всего две, а она – ты, доча, возьми, у меня ничего больше нет, так ты возьми. Да ладно люди! Сколько зверья! Я уж на улицу боялась выходить. Выйдешь – а у калитки стоят. Все беспризорные, какие в городе есть, драные, битые – господи! Стоят, глядят. Я выйду, шугну их. Отойдут на два шага, выпустят меня – и снова. На дом смотрят. Тебя ждут. Сейчас что-то вот не стало. Одна только лиса. Да, лиса! – вдруг вспомнила Ленка и всплеснула руками. – Каждый день приходит, у крыльца сидит. Где пролазит только, не знаю. У самого крыльца. Утром. Потом нет. А сегодня назад иду – опять она. Ждёт как будто. Тебя.