Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

И чтобы проверить это, он подходил и касался её, он гладил её и целовал её, и она отвечала ему, и снова они ныряли в какую-то непроглядную воду, в которой всё это время жили, по-настоящему только там и жили, чувствуя друг друга, познавая друг друга, утопая один в другом, и он понимал, что ещё не было с ним, никогда не случалось такого счастья, и был сам столь же ненасытен и неутомим, как гостья, и знал в тот момент о ней больше, нежели когда она о себе говорила, понимал её лучше, нежели силился представить с её рассказов. И знал, и понимал, и бесконечно любил, неутомимо любил, как никого прежде.

Только не рассказывай. Никому никогда. Это для нас двоих. Для тебя и меня. Иначе исчезну. И вернуться уже не смогу.

Никогда.

А если всё так во сне, как же будет наяву, когда мы проснёмся, ведь мы же когда-то наконец проснёмся, думал Рома и где-то на периферии сознании начинал различать звук, нудящий, болезненный, неприятный. Он отмахивался от него и старался не слышать, но тот с каждым разом становился будто бы громче, дольше, навязчивей, так что Рома понимал уже, что рано или поздно он его разбудит, вытащит в реальность и его, и гостью, но ещё рано, рано, он ещё главных вопросов не задал – тех самых, с которыми преследовали его звери, преследовали и не отпускали, пока не даст на них ответ, а вот он до сих пор так и не спросил, не узнал, нырнул в неё с головой и забыл, да и не был уже уверен, что хочет ответов, что не испугается их больше, чем всех этих снов.

Кто ты?

И ещё.

Что ты ищешь здесь?

Кто ты? Что ты здесь ищешь? Зачем ты пришла? Я ли тебя звал? Я ли о тебе мечтал? Я ли тебе обещал – и что я мог обещать тебе, что могу дать тебе, у кого есть всё, больше, чем у кого бы то ни было, – весь мир этот, вся его память?

Так зачем же ты здесь? Зачем?

Не отвечает. Молчит. Распахнутыми глазами в небо глядит. Качается на лёгкой волне. И поёт. Как всякая река. Как всякая вода. Не открывая губ. Поёт и всех нас видит во сне. А что будет, когда проснётся? Что случится, когда ты проснёшься, гостья моя, девочка золотая?

Не отвечает, улыбается. Спит и качается – хрупкая девочка, золотая река. Яна.

Ведь яна.

Но звук всё же дотянулся. Прорвался.

Сон треснул и раскололся.

Рома рывком сел на постели.

Звонил телефон. Что-то в мозгу сработало, и Рома понял: звонил телефон. Где-то. Там. Где-то. Здесь. Он склонился под кровать и стал шарить рукой. Попадалось мягкое. Одежда. Ага. Должны быть джинсы. В джинсах – карман. Не разлепляя глаз, чувствуя, как шумит в голове, шумит во всём теле, Рома вытянул наконец штанину, нащупал трубку и достал.

– Да.

Язык не слушался, будто он не пользовался им год.

– Пиндос, я тебе башню сверну! – послышалось из трубки, и мозг подсунул из памяти нужный портрет: Тёмыч. – Ты не офонарел вконец? Неделя прошла, а ты даже не сдох! У нас-то появляться планируешь? Стеша о тебе каждый божий день справляется, это любовь, знаешь.

И нервно заржал. Рома понял, что просыпается.

– А что такое? – поинтересовался тускло.

– Что? – Тёмыч обалдел от вопроса. – Да ничего. Есть такое сладкое слово: работа. Но если ты ещё неделю не придёшь, у тебя её не будет, можешь даже не показы…

– А что? Какое… сегодня число? – перебил его Рома.

– Число? Ты там совсем, что ли? Блин, ну это я прямо… – В голосе Тёмыча звучала зависть. – Понедельник сегодня. Двадцать второе.

– Так выходной, – слабо подсказал Рома.

– Двадцать второе! – пророкотал Тёмыч. – А не пятнадцатое. И я не знаю, что надо такое жрать неделю, чтобы время потерять. Короче, мне твоё место держать надоело. Завтра не выходишь – можешь не приходить. И не забудь справочку мало-мальскую из липы, чтобы было чем твою могилку прикрыть, когда Стеша тебя живьём зароет, – добавил он и снова заржал. Рома почувствовал движение у себя на лице и понял, что тоже усмехнулся.

– Ладно, я тебя понял. Отбой, – сказал и погасил трубку.

В комнате было темно. За окном шумело, наклонялась яблоня – ветер, осень. Тело было ватным, чужим. Во рту пересохло так, что язык почти не шевелился. Лип к нёбу, лип к зубам. Рома облизнул губы и обернулся. На кровати, спиной к нему, лежала гостья – узкая спинка, прозрачная кожа, птичья кость. Роме стало тепло. Он придвинулся, поцеловал её в плечо и скользнул с кровати – губы потрескались, надо идти на водопой.

Тело было пустое. Нет, не так: тело было полое и наполнено пустотой. Голова кружилась, качало. Дверь в комнату оказалась закрыта, он почти рухнул на ручку и еле удержался на ногах. Открыл. Вышел. Кожу про- драло. Что за дубак? Ничего не понимая, двинулся к кухне. В голове побелело, зрение изменило, и он снова рухнул, удержался за косяк, лишь бы на упасть, и так вломился в кухню. Обдало холодным воздухом, послышался неприятный хруст под ногами – и тут же в мозгу вспыхнуло, Рома взвыл и подпрыгнул, приземлился и завыл громче и на одной ноге попрыгал к табуретке – на вторую наступить не мог.

Сел, перевёл дух. Глаза сфокусировались, белизна отступила, и он увидел, как из разрезанной ступни течёт кровь. Большой осколок торчал из кожи. Его колотило от холода, откуда-то сбоку дуло. Рома поднял глаза.

Окно было распахнуто, осколки вместе с жухлыми листьями и ещё каким-то мусором засыпали пол. На дворе стоял влажный, ветреный вечер. Бесприютно качалась яблоня. Порывы холодного воздуха залетали в давно остывшую кухню. Собственный дом показался брошенным, оставленным, разбитым.

Так это не сон.

Это всё был не сон.

И он правда провёл дома неделю, не выходя, почти не просыпаясь, без воды, без еды, всё время только с ней – с гостьей.

А ведь теперь стекло вставлять, обречённо подумал Рома и обернулся – почувствовал её взгляд.

Остановилась на миг в дверях, посмотрела и, пока он делал ей страшные глаза – не ходи, осторожно! – уже хрустела стеклом.

Остановилась у стола. Присела. Стала смотреть на ногу, словно не видела никогда.

– Забыл, – оправдывался Рома, виновато улыбаясь. – Прикинь, совсем забыл. Да и как-то… всё это время… не было ведь ничего – и вот. Да нормалёк, сейчас оклемаюсь. Я просто…

Замолчал, потому что она холодными пальчиками взяла его ступню. Тело замерло в испуге. Хотелось отдёрнуть ногу, но не смог – пальцы у неё оказались сильные, держала крепко. Просто держала и смотрела – на стекло, на тусклый блеск крови. И Рома смотрел. И чувствовал только страх, потому что она была снова не та, не его, непонятная и чужая.

И тут она одним движением вынула осколок.

Большой кусок стекла тускло блеснул красным. Рома успел заметить, что сидел он глубоко, прежде, чем сознание заволокло болью, и он закрыл глаза, шипя и сдерживаясь, чтобы не заорать. Но тут же новая волна боли ударила в ногу – и быстро рассеялась, сошла. Рома почувствовал что-то непонятное и открыл глаза.