Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Продавщица выставила всё на прилавок и, пока он дрожащими руками расплачивался и забирал своё богатство, смотрела с неприязненным любопытством и высокомерной ухмылкой.

– Что-то не видно тебя давно. Или уезжал?

– Дела были, дела, – бросил Рома суетливо, пятясь и мечтая только о печенье с сыром.

– Знаем мы эти ваши дела. Начнёте заливать зенки – вот и все дела, – презрительно скривилась она, закрывая окошко.

У Ромы даже голод отшибло. Он остановился и обернулся на киоск. Нет, сказать она это не могла. Точнее, он бы уже не мог это услышать. Она это подумала , подумала в последний момент, и он это заметил .

Вот почему она на него так глядела, вот что померещилось ей в его недельном отсутствии, в алчущем виде, зверском голоде и дрожащих руках.

Его шарахнуло ненавистью. Она ударила по нервам так, что потемнело в глазах. Какое право она, эта тётка, которая безвылазно сидит в своей коробке, заставленной дешёвой жратвой, которую он в лицо-то почти не видит в узком окошке и вряд ли узнает на улице, которая ничего не знает про него, про его жизнь, не понимает и даже не интересуется, – какое имеет право она судить о нём?

Он швырнул продукты на землю, обогнул киоск и с размаху шарахнул дверь ногой. Раздался неприятный металлическим скрежет, похоже, он сорвал щеколду, дверь подалась. Из киоска пахнул сильно, прело – прокисшей обувью и мокрыми ногами. Тётка сидела на стуле, в горах коробок и при его появлении коротко вскрикнула. На лице её отразился ужас, Рома увидел, что лица у неё, в сущности, нет – набор масок, которые она привыкла менять по ситуации, а вот сейчас от настоящего испуга маски сломались, и проступало из-под них что-то белое, неопределённое, как тесто – её настоящее лицо.

Он понял, что сейчас убьёт её. Что если только тронет её, то непременно убьёт – жизни в этом рыхлом, дряблом, дурно пахнущем и больном теле было мало, и она бы вышла вся, стоило только нажать, вытекла бы, как из гнилого бурдюка. Но зачем? – успел подумать он с отвращением и остановил себя.

Гнева в нём было столько, что он ещё рвался наружу. Пришлось всей силой воли навалиться на него, закрыть глаза, чтобы не видеть тётки, сжать зубы. Так, сквозь сжатые, выдавил:

– Ещё раз. Подумаешь. Дурно. О ком угодно. Убью. Не смей, поняла! – Он всё-таки открыл глаза и выпустил голос. – Никогда и ни про кого! Ты ничего ни о ком не знаешь! Ни о ком. Ничего! И судить. Судишь. Не ты!

Воздуха не хватило, закончил высокой визгливой нотой, от которой сам же стал приходить в себя. Бледная маска перед его глазами постепенно расплывалась, на ней проступали серые пятна, исчезали в белом тесте маленькие, перепуганные глаза. Рома стал выталкивать себя из киоска, будто выводить за руку. Наконец вышел, хлопнул дверью наотмашь, подхватил оставленные продукты и бегом пустился вниз по улице.

Его колотило. Чем дальше он бежал и меньше оставалось гнева, тем больше он сам пугался. Он не знал, что способен на такое. Как будто проснулся зверь, о котором он раньше и не догадывался. Перед глазами ярко, живо стояла картина, когда гостья методично, без эмоций, но с предельной силой избивала двух здоровых мужиков, – и он вздрагивал и ужасался снова, как в яви. Потому что казалось: теперь он тоже так мог. Теперь он тоже мог так, и если бы не включился разум, если бы не остановил сам себя, сейчас сделал бы так же с тёткой.

Хотя нет. Не так же. Потому что в нём был гнев, это он им двигал. А в ведяне его не было. Она била потому, что они мешали, а не потому, что ненавидела их. А он ненавидел.

Нет, он хуже, он страшнее ведяны.

Он не заметил, как выбежал на площадь и остановился. По периметру под тополями здесь стояли лавочки. Сел, перевёл дух. Надо всё-таки поесть. Прежде, чем идти в ДК. Распечатал сыр, развязал пакет с печеньем и стал кусать, запивая водой, жадно, быстро, мрачно глядя на белое здание. Отсюда ДК был похож на небольшой пароход, приплывший по Итили и вставший на якорь. И ведь придётся сейчас идти туда. А если он только что чуть не пришиб эту дуру в киоске, которая ему, в принципе, ничего не сделала, что будет с ним, когда увидит Стешу? Или того хуже – Подстрекалло?

– Нет, с этим надо что-то делать. Надо учиться держать себя в руках, – уговаривался вслух, но сам же чувствовал, что это сложно и что он не понимает, для чего это делать.

Ел, и постепенно возвращались ощущения мира и запахи – в основном тошнотворные и резкие: машин, выхлопов. Удушающе пах асфальт. Земля – тепло и прело. Собачьи метки, расставленные у каждой лавочки, как верстовые столбы, и редкие – он заметил всего две – кошачьи, мусорка в двух шагах – там пусто, он мог теперь это сказать, не заглядывая, но всё же недавним содержимом да ещё свежим бычком несло отвратительно. И всё это, а вместе с тем – гомон окружающего зверья, тихое, как в забытьи, ни на миг не прекращающееся бормотание деревьев, совершенно иные ощущения, – всё это составляло теперь его собственный мир, и он сам был вплетён в эту сеть, не как человек – как зверь. И реагировал так же – бурно, не стесняясь и не скрывая своих эмоций. Не как человек. Как зверь. А зачем что-то скрывать? Почему надо скрывать? – говорило в нём всё. Рома силился, но не находил ответа. Потому что надо, потому что иначе будет плохо. Кому? – Да ему же в первую очередь…

К его трапезе слетелись птицы. Воробьи прыгали у ног, как блохи, ссорились из-за крошек. Голуби бродили вразвалочку, бормотали как заведённые: «Брать, брать. Есть, есть. Брать, брать. Есть, есть…» Он крошил им печенье. Чуть поодаль приземлилась большая серая ворона, присмотрелась и стала приближаться бочком, делая вид, что её всё это мало интересует. Воробьи заволновались, но голуби как будто её не замечали – они были слишком глупы, самовлюблённы и недальновидны. Они примечали ворону только в тот момент, когда она тянула крупные куски печенья у них из-под носа, но и тогда просто отворачивались и шли за новой подачкой, бормоча своё тупое есть, брать .

Рома следил за вороной, и когда она подобралась ближе, острожная, но спокойная, кинул ей кусок сыра и крикнул: «Лови». Не задумываясь, ворона подхватила на лету, отлетела в сторону и тут поняла, что случилось: уставилась чёрным глазом на Рому, глотнула и, раззявив рот, гаркнула на всю площадь: « Другой !» Встала на крыло, сперва низко, с трудом взлетая, потом поднялась выше и понесла свою весть дальше: «Другой! Другой!»

Воробьёв как ветром сдуло. Голуби соображали туго, оглядывались вокруг себя, косились на Рому: «Кто – другой? Кто – другой?» Потом первый из них догадался, и с неохотой стали взлетать все. Остался последний, он пытался утащить крошку, лежащую у самой Роминой ноги, вытягивал шею, клевал и так и этак, но не дотягивался. Однако когда Рома подвинул ногу, сорвался и улетел тоже.