Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Рома рассмеялся. Почему-то ему стало легко и понятно. Да, другой. Не такой, как все. И именно поэтому надо держать себя в руках. Потому что ты можешь больше и знаешь больше. Потому что ты теперь и не те, и не эти.

Другой .

Он хлебнул минералки и весело взглянул на ДК.

– Судьбин, будь человеком. Хотя бы постарайся претвориться, – сказал интонацией своей учительницы Марины Тимофеевны, Мартыши. Она всегда так говорила. Как в воду глядела, оказывается.

От этой мысли стало ещё веселее, он расхохотался, сгрёб с лавки остатки еды и отправился в ДК, куда уже втягивались коллеги.

Так он и вошёл – весёлый, спокойный. Оглядывался вокруг, будто впервые видел. Мраморное фойе, колонны, большая лестница на второй этаж. Плакаты, афиши, доска с расписанием и объявлениями. Будка сторожа. В ней никого. Пахнет едой, бумагой, грязной тряпкой – пол недавно помыли. И людьми. Сильно пахнет людьми.

– Ой, Рома, здравствуй. Давно тебя не было.

Он обернулся. Прямо на него, хотя на самом деле, конечно, мимо, не то бежала, не то скользила по паркету высокая худощавая женщина с завитыми волосами. Он смотрел, не узнавая. Потом вспмомнил: Валечка из Лаборатории.

– Болел? А сейчас как? – говорила она, а до Ромы летело: «Хорошо мужикам: можно не являться на работу неделю, а потом – как ни в чём не бывало. И ведь справку не принесёт, наверняка. А тут бьёшься, бьёшься…» Он не понял, на что должен отвечать, улыбнулся и кивнул. – А, ну хорошо, если всё нормально. Некогда, извини. Увидимся.

«А может, и правда болел… Взгляд уж больно странный…» – донеслось до него, пока скользила она по гладкому полу фойе к дальней двери. Он проследил глазами. Чьё-то чужое лицо у стенда мазнуло взгляд. «Это кто? Стоит зачем-то. Лучше – мимо», – услышал и не сразу сообразил, что человек и рта не раскрывал.

Надо привыкать, сказал сам себе. К этому надо побыстрее привыкать.

– П-пыриветствую!

С лестницы спускался Петрович, протягивал руку. «Хорош, рожа наглая. Молодым всё сходит». Рома даже не удивился. Он посмотрел на руку, поднял глаза на лицо. Улыбнулся и протянул свою ладонь. Пожал. Ладонь у Петровича была тёплая, чуть шершавая. Пожатие крепкое, но в меру. Хороший человек, подумал Рома и почувствовал к нему тепло.

– Брр, ты ч-чего! – Петровича неожиданно передёрнуло до макушки, он отдёрнул руку. – Т-током, что ли? – придумал тут же объяснение, хотя никакого тока между ними не проскакивало. Рома пожал плечами. Петрович посмотрел пристально, ни одной мысли от него не долетало. Потом расслабился, и его задубелое лицо растянулось в гримасе улыбки: ничего не придумав, он решил не заморачиваться. – Ну, д-давай. З-зайдёшь на обеде? – Рома кивнул. Петрович стал спускаться, но с последней ступеньки обернулся, глянул в спину. Рома успел поймать от него недоумение – но тот уже развернулся и пошёл дальше.

Они просто люди. Они ничего не знают. Не могут знать, уговаривал себя Рома, поднимаясь в рубку. Они привыкли думать друг о друге плохо. Они не умеют по-другому. Ну и пускай. Пускай.

Он отметил, что его пока никто не раздражал, и почувствовал удовлетворение. После того, что случилось в киоске, он боялся своего гнева. Но пока все, кто встретился ему, вызывали только улыбку. И лёгкую жалость. Люди оказались простые, понятные и ещё более прозрачные, чем звери. Они не умели скрывать мысли, уверенные, что другие их не понимают. С них всё считывалось так откровенно, что Роме теперь было удивительно, что он не делал этого раньше.

– Оп-паньки! – выдал Тёмыч, разворачиваясь вместе с креслом, когда он вошёл. – Какие люди, и без охраны. Картина «Не ждали».

Рома не ответил. Он улыбнулся и сел у двери. Оглядывал комнату, все знакомые предметы в ней, технику. Чёрные коробки аппаратуры. Бездушные, пустые коробки. Ему показалось странным, что раньше он любил среди них находиться, они вызывали у него тёплые эмоции – куда как теплее, чем люди. Особенно поначалу, только вернувшись – для него здесь был его личный рай, его место спасения. Он и устроился работать в ДК, чтобы иметь доступ к аппаратуре, потому что только здесь мог делать свою музыку.

Да, музыку. Он вспомнил о ней, и что-то в душе шевельнулось. Надо будет попробовать снова.

– Что-то глазки мне твои не нравятся, – услышал голос Тёмыча и перевёл на него взгляд. Тот рассматривал его с пристальным вниманием: «Нет, не трава. С травы не так кроет. Или хорошая трава?» – Колись давай, где достал, и я не заявлю в наркоконтроль. И не думай, что я хоть на секунду поверил, что ты болеешь. Ты здоровый лось, такие не болеют, а сразу дохнут. А ты живой. И ещё тебя видал – знаешь, кто? – твой любимый Кочерыга. Говорит, заявился в выходной и со Стешей так – их-ха! Стеша, знаешь, до сих пор под впечатлением, да. Дня не проходит, чтобы не поинтересовалась о тебе. Прямо-таки влюбилась, уж не знаю, что ты там с ней сделал. – Он хохотнул, а потом посмотрел снова испытующе: «Блин, урод, ведь не скажет». Он презирал его. Презирал, завидовал и хотел использовать. Рому удивила эта гамма чувств. – Короче, не отсыпешь – я ей всё объясню. Нам много не надо. Нам с Кочерыгой. Ему попробовать. А мне по-нормальному. Но ты же не жмот, а? Ты же поделишься с друзьями?

Тёмыч язвил по привычке, но Рома видел, что он не шутит. Что он придумал объяснение его отсутствию, поверил в него и ждал, когда он придёт, чтобы стрясти наркоты. Там водка, здесь наркотики. Люди оценивали других по себе.

Только не рассказывай. Никому никогда. Обо мне.

Рома внимательно прислушивался, что чувствует, но гнев, которого он так боялся, не рождался. Это обнадёживало. Тёмыч выжидающе вглядывался. Мысли у него были фрагментарные, путаные, единственная цельная фраза, которую удавалось расслышать, была одна: «Ну дай же, ну что тебе стоит». Прямо как голуби на площади. Роме стало его жалко.

– У меня ничего нет, – сказал и сразу же поймал от Тёмыча такую волну негатива, что захотелось выйти из комнаты.

– А то! Мы же такие все чистенькие и беленькие! Ну-ну.

– У меня ничего нет, – повторил Рома спокойно и как можно более внятно. Он вдруг понял, что говорит с Тёмычем, как с ним в первое время говорила ведяна: внятно, тихо, будто пыталась словами внушить то, чего Рома не понимал.

Тёмыч сейчас не понимал тоже.

– Думаешь, не вижу? Да ты до конца ещё не отдуплился даже. Хотя нет! – Свежая мысль вдруг поразила его. – Нет. У тебя же была не трава. Неделю курить – от тебя бы несло. А у тебя не трава. – Он вдруг упал вперёд, проехал на кресле полкомнаты, склонился и заговорил шёпотом: – Ты хоть скажи, где взял? А я уж сам…

В нём всё в нетерпении ныло. Рома почувствовал жалость и какое-то новое, самому ещё непонятное чувство – оно походило на печаль, но печаль эта была вызвана Тёмычем, его суетой, алчущим взглядом и подхалимской позой.