Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

И она требовала, чтобы Рома это сейчас же исправил. Он мог. Рома понял, что может.

Он поднялся, прошёл через комнату. Он ни о чём не думал. Остановился возле пульта и стал смотреть в окошко зала, как бы невзначай положив руку на плечо Тёмычу. Тот дёрнулся в первый момент, но тут же расслабился и словно обмяк. Рома не оборачивался и не смотрел на него. Он смотрел перед собой, в темноту и пустоту зала, в чёрный провал пространства, открывающийся перед ним, – шторка была отдёрнута, свет из рубки выхватывал потолок, ближние кресла, блестел на металлических конструкциях крана, но дальше тонул в глухой, ватной черноте, и в ней Роме казалось что-то изначальное и притягательное. Он смотрел туда и не думал ни о чём, радуясь только, что Тёмыч наконец замолчал, не язвит и не ноет. Что он вместе с ним погружается в эту целебную черноту.

Побольше бы им тишины, подумал наконец Рома, тут же испытал сильный приступ голода и снял с Тёмыча руку.

Отошёл в угол, где у них был чайник. Включил. Отрезал сыр, стал есть, закусывая печеньем. Чайник щёлкнул. Рома налил кипятка в кружку. Пакетик всплыл, вокруг него пошла белая пена. Рома взял пакет за хвостик и стал болтать в воде.

Через какое-то время кресло скрипнуло – Тёмыч пошевелился.

– Блин, я заснул, что ли?

Озирался непонимающими и, правда, сонными глазами. Провёл руками по лицу. Потряс головой.

– Фу, чувак… чё-то я совсем это…

– Чаю будешь? – спросил Рома. – Вскипел только что.

Тёмыч не успел ответиль, как распахнулась дверь, и Рома чуть не поперхнулся.

– А! Тут! Пришёл! Вовремя! Вот прямо подгадываешь! Идём! Ну, чего, ждут же, люди там, всё такое!

Перед ним стоял дядя Саша. Дядя Саша, о котором он уже успел забыть. Дядя Саша с очень деловым выражением лица, что было странно и ему не шло.

– Идём, идём, люди, важно, всё такое, это же что, без тебя ничего, теперь уже да!

Нет, у него не только язык был завязан, но и мысли – такая же чехарда сыпалась на Рому, так что он ничего не разбирал. Понял только, что случилось что-то, и дядя Саша не в себе, и ещё про театр. Про театр, о котором он ещё ни слова не сказал – у него никак не выходило.

– Люба! Любовь Петровна! В больнице! Без тебя как? Идём!

И он потянул его к двери.

Пока шли до музея, ситуация стала проясняться.

– Митька, знаешь, довёл, вот разве можно совсем-то так? Никаких уже! Каждый день, каждый божий. Кто выдержит? Она же такая, не все могут: идея, идея главное, да. А он – деньги. Сам всё дела какие-то, делишки, не работает, одни дела, всё чего-то, я не знаю. И вот – свезли. Каждый день-то, конечно, не каждый вытерпит…

Это было понятно, Любовь Петровну жалко, но Рома понимал – Митька не Митька, просто это давний, долгий узел, годами затягивался на горле, и вот – передавил. Объяснять ей что-то не получится. Объяснять ему – того меньше. Помогать – чем?

– А люди-то – много, знаешь! Я же общество того. Зарегистрировал, – обернулся вдруг дядя Саша, глаза его светились гордостью. – Да. Историко-культурный клуб «Живая Итиль». Чтобы всё уже, чтобы того. Об этом Соколовы ещё – и отец, и сын. И Любовь Петровна. Все, давно. Что надо, что никак, без этого-то, если хотим делать что-то, надо, чтобы было. А я всё – долго, сложно, ну, тянул… Но вот – прислали, утвердили! Только сейчас, да. Соколовых уже нет. Люба в больнице. Долго так, долго! Но хорошо, сейчас хоть, скажи, хорошо, как раз дела пойдут, и ты вот, и театр…

При чём тут был он, Рома не понял. Мысли роились вокруг дяди Саши, как пьяные осы – и много, и без толку.

– Ты подумал там, чего и как?

– Чего?

– Ну, пьеса. Переписать собирался же. Чтобы без всякого там, без я не знаю. Или чего?

– А, да.

Рома кивнул. Само собой, за эту неделю ему было не до пьесы.

– Несёшь?

– Нет. Я так.

– Ой, ну ты чего! – Он даже остановился, скорбно глядя на Рому. – Нам уже всё вообще прямо вот надо-надо! У нас уже – и роли, и первая сцена, и дальше бы, понимать хоть что. Людям же, знаешь, нелегко, язык, всё такое. Нам ещё вот придумать что надо – как на сцене объяснять, переводить, я не знаю. Мы же как: думали, будет просто. А тут – специфика.

– Да, согласен, это надо подумать.

Они уже подходили к стеклянным дверям музея. Через мутные разводы стекла маячили фигуры.

– Ты подумай, а? Очень надо. И людям – чтобы понимали. А то не понимаешь если, то чего? – уставился дядя Саша на Рому.

С такой сокровенной мыслью они вошли в музей.

– Ах, кто ты? И зачем ты к нам пришёл? – каменным голосом произносила в этот момент девушка-ботаничка и неестественно ширила глаза. Стоящий перед ней молодой человек никак на эту мимику не реагировал, он пялился в рукопись, явно пытаясь вспомнить, что говорить дальше.

– Не так, не так! Такое-то всё чего! – с порога вскинулся дядя Саша и бросился к девушке, отобрал у неё рукопись, махая руками и порывисто отстраняясь от молодого человека, начал декламировать: – Ах, кто ты?! И зачем ты к нам пришёл?! С чувством надо, с чувством, понимаешь? – обернулся к девушке. – А по-русски-то почему? – вдруг очнулся он. – Почему же вдруг по-русски-то?

– Да я не могу, – заныла девушка.

– Нет, нет, сразу, обязательно надо сразу! Это что же? Как там?.. – Дядя Саша стал рыться в листах – как это по-итилитски, он не помнил, а сказать сам не умел.

Рома тихонько отошёл к стене. Людей было много, намного больше, чем в первый и даже во второй раз. Откуда вдруг? Правда, он быстро понял, что узнать бы смог только Митю и девушек-ботаничек. Мити, предсказуемо, нет, а ботанички обе на месте. Вторая сидела у стенки с пьесой в руках, зубрила.

– Я не могу потому что, – конючила первая. – Я потом запомню, а пока хоть так, по смыслу.

– Нельзя! Как же так-то! Где? – Дядя Саша нашёл, прочёл без выражения: – Кемьроки акитана итарезь… – Закрыл глаза, повторил, шевеля губами. Потом глаза открыл и повторил, жутко интонируя и изображая на лице отчаяние, похожее на маску в древнегреческой трагедии: – Кемь ро́ки? А́ки та́на и таре́зь!..

Остальные что-то бухтели, недовольно переговаривались. Явно назревал бунт. Без Любови Петровны репетиция не клеилась.

– Мне вообще кажется, идея странная, – говорила в этот момент какая-то женщина, и вокруг согласно кивали. – Ну, чтобы язык, я имею в виду. Учить – это хорошо, я согласна. Но чтобы сразу вот так…

– Сложно, – вторили другие.

– И сложно. И, главное, для кого? – поддержива- ли их.

– Ну да, кто смотреть-то станет?

– Это мы думаем, – с видом начальника кивал дядя Саша. – Это мы обязательно, у нас вот – Роман Никитич. Он и постановщик, из Штатов, с опытом – ты же на Бродвее работал, так? – Он махнул в сторону Ромы, и все к нему обернулись.

– Ну, я… – Рома растерялся. – Я постановщиком не был, я со звуком только, ну, ещё свет…

– Ничего, главное – международный опыт! Он нам ой как нужен. Роман Никитич – наш новый постановщик как бы будет, короче, пока Любовь Петровна не того. Ну, и он же – автор, – брякнул дядя Саша, и Рома не сразу сообразил, о чём он. Признавать своего авторства совсем не хотелось. Но и отказываться от пьесы тоже казалось подлостью. Он, конечно, давно уже не испытывал к ней никаких авторских чувств, однако всё же…