Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Ты мне, я тебе. В том мире всё просто и прямо. Они говорят о том, о чём люди не скажут, называют своими именами то, о чём человек молчит. Это было мучительно. Прямой, без подтекстов, без подспудных смыслов язык, которому легко научиться, но невозможно пользоваться. Потому что он даже чувствовал всё иначе. Думал иначе. И уж точно не мог бы о таком говорить. Запрещал себе так говорить.

Он почувствовал усталость. Даже страх отступил – он устал бояться. Подошёл к ней, поставил руки на стол у её ног и уткнулся лбом в её лоб, закрыл глаза. От её тела шло тепло. Он чувствовал его лицом, чувствовал телом. От этого живого тепла, от её живой, почти животной притягательности ему становилось легче. Рядом с ней не требовались слова. Была простая правда, животная правда теплого, мягкого, того, чего можно коснуться руками, губами, прислониться лбом. И всё сложное, человеческое, что требовало объяснений, требовало слов, обмирало и замолкало.

Но не пропадало. Никуда оно не пропадало, он чувствовал это. И отсюда – весь его страх.

– Не бойся, – услышал он её голос и не удивился, что она отвечает его мыслям. – Я не причиню тебе боли.

Он отстранился и посмотрел ей в глаза.

– Ты понимаешь, что этого не может быть?

– Почему? – Она его не поняла.

Он поморщился, сообразив, что сказал не то.

– Не боли. Что тебя не может быть. Со мной. А меня – с тобой. Что это… что тут что-то. Странное, понимаешь?

– Почему? Я есть. Ты есть. Ты меня звал. Я пришла.

Она смотрела растерянно. Она на самом деле не понимала.

– Ну, хорошо. А что дальше? Дальше как-то надо жить. Ты сможешь со мной жить?

Она не понимала.

– Ну, вот смотри: мне надо как-то жить. Что-то есть, для этого нужны деньги. Я не могу быть всё время с тобой, сидеть здесь, в доме. Завтра мне придётся уйти на работу…

– Завтра? Завтра – это…

Он поймал недоумение в её взгляде и вспомнил: конечно, будущее, которого не существует. Они не понимают будущего, не знают его. Она не может даже подумать о том, что будет завтра.

– Чёрт. Я забыл. Прости.

– Завтра – это… – повторила она, настаивая на объяснении.

– Ладно, не парься. Проехали.

– Я хочу понимать, что тебя пугает. Завтра – это…

– Забудь, правда. – Он чувствовал, что не хочет сейчас ничего объяснять. – Завтра – это то, чего нет.

– Но ты его боишься? Того, чего нет?

В её голосе звучало недоумение: она действительно не понимала, как можно этого бояться.

И Рома понял, что не понимает тоже. И почувствовал себя дураком.

– Не так. Не совсем так. Но это всё… Давай не будем об этом, ладно? Не надо. Не сейчас.

Она продолжала смотреть прямо, но уже не ждала ответа. Не надо, значит, не надо. Рома почувствовал, что порой очень хорошо, когда всё вот так просто.

Он улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ.

– Яичницу будешь? – спросил и поцеловал эти улыбающиеся губы.

На следующий день, как и обещал Тёмычу, он отправился на работу.

Сделать это было сложно. Он даже не предполагал, что это дастся так тяжело.

За это время он привык к гостье, она стала частью его самого, а всё остальное отдалилось. И всё же гостья была именно гостья, ей совершенно нечем было заняться в его доме, и он мучительно пытался придумать, как её оставить одну, без него, что она станет делать, и как сделать так, чтобы она не скучала. Ничего не подходило. Компьютер, книги, диски – всё это было для неё только вещами, она их не понимала.

Он отключил газ. Прошёлся по всему дому и показал, как включать свет. Сто раз корил себя за то, что не вставил за неделю стекло в окно, первый же этаж – заходи кто хошь. Но больше всего он боялся не за неё, он помнил, что она сможет за себя постоять, – он боялся, что ей станет скучно и она уйдёт. Он вернётся вечером, а её нет, и где искать – совершенно неизвестно. Одна эта мысль выводила его из себя, делала беспомощным и потерянным, так что он снова принимался бегать по дому, показывая ей всё и рассказывая, и пытался придумать, чем бы занять её на день.

Гостья внимательно слушала, следуя за ним, смотрела серьёзно. Она не пыталась его успокоить, заверить, что всё будет хорошо и переживать не из-за чего, а как будто верила ему – если нервничает, значит, есть причина. В её глазах было столько доверия, что Рома не мог в них смотреть.

Наконец надо было уходить. Он остановился в дверях и посмотрел на неё.

– Всё будет хорошо, – сказал, браво улыбаясь, хотя на душе скреблись кошки. Она поглядела прямо, и он понял, что всё это время волнуется не за неё – за себя. Потому что это он покидал тот сложившийся за неделю уютный, утробный мир, в котором ему ничего не угрожало. Для неё же ничего не менялось. – Помнишь, как я объяснял: смотри на часы. Когда стрелка останавливается на семи, я прихожу. Поняла? Запомнила?

Он мучительно учился говорить на её языке. Переводить будущее в настоящее, чтобы ей было понятно. Она кивнула. В коридор вышел Гренобыч, подняв хвост, отёрся о её ногу и сел.

– Кот, под твою ответственность, – кинул ему Рома. – Смотри, чтобы всё… ну, хорошо, короче.

Гренобыч вздохнул и отвернулся. Кажется, он считал Рому истеричкой. Но Роме было сейчас всё равно. Он нажал на ручку двери и снова обернулся. Что бы он сейчас сделал, чтобы никуда не уходить!

– Всё – будет? – хорошо? – сказала она неуверенно, будто проверяя каждое слово, которое ничего для неё не значило.

Он улыбнулся и кивнул. Тёплая нежность омыла сердце.

Только не рассказывай. Никому. Никогда.

Да он и не собирался. Такого всё равно не расскажешь.

Нажал на ручку и вышел из дома – впервые за целую неделю.

Первое, что его поразило, – это запахи. Пахло сильно, резко и всем подряд. И он с удивлением понял, что это не на улице что-то произошло, отчего вдруг так сильно воняет, это он стал узнавать запахи, отличать их один от другого. Ничем необычным не пахло: вот здесь завял и подгнивает у корня лопух, на углу дома пролили машинную жидкость – несёт тяжело, с призвуками железа и серы. У соседей варили мясной бульон, пахнет даже здесь, а в киоск на углу привезли каких-то печенек – Рома учуял это и понял, что грохнется сейчас в обморок: он же неделю ничего не ел, не считая вчерашней яичницы.

Добежал до киоска рысью, склонился к окошку.

– Печенье свежее какое есть? Овсяное? – добавил, потому что возле киоска сомнения не оставалось: да, именно овсяное.

Продавщица с удивлением подняла на него глаза. Она знала его, как и всех в их закутке, но как её зовут, он никогда не спрашивал, и она его тоже.

– Видел, что ли? Полчаса как приехало. Сколько тебе? Килограмм?

– Нет, давайте вон тот пакет. И сыру ещё. Ага, костромского. Что ещё есть? Попить чего-нибудь.

– Пива?

– Нет, попить. Вон, минералку дайте.