Клэр Элиза Бартлетт - Мы правим ночью [litres]

Линне понимала, что ее вопрос жесток и несправедлив. Но на войне не стоит искать справедливости: война – это грязь, ужас и кровь, и выдержать ее могут только те, кто способен сражаться. Ревна могла гениально управляться с Узором. Но участвовать в войне – далеко не то же самое, что обладать боевым духом. И на какую бы победу этим вечером ни претендовали пилоты, в действительности они ничего еще толком не видели.

– Сколько времени тебе понадобится на то, чтобы добраться до своего аэроплана во время ночных вылетов?

– Оставь ее в покое, – сказала Магдалена, подойдя ближе и сложив на груди руки, – у нее столько же прав находиться здесь, сколько у тебя. Если не больше. Не одна дюжина девушек могла бы занять твое место.

– А на твое, случайно, никто не претендует? – спросила Линне. – Права здесь ни при чем, важно то, в состоянии ты делать, что нужно, или нет.

И вдруг она мысленно вернулась под хлеставший, проливной летний дождь и увидела себя скрючившейся под панцирем боевого жука, отказывавшегося двигаться вперед, сколько бы искр в него ни вливал водитель. Она стреляла в человека, который шел по минному полю, потому что посреди ночи ему приспичило, и он свернул куда не надо. Она бросала вызов полковнику Кослену, велевшему ей не заморачиваться ранеными и убитыми. Она тащила человека по грязи. И чувствовала, что он все равно умрет на ее плечах. Она отступала в своем первом бою, убегала, чтобы выжить, а снайперы косили ее полк от арьергарда до авангарда.

– А что, если нам придется в спешном порядке сворачивать базу? Если тебе за две минуты надо будет добежать до аэроплана? Если нам придется нестись во весь опор, когда что-то пойдет не так, и у нас не останется другого выхода, кроме как спасаться бегством? Ты быстро бегаешь на этих ногах?

Сердце Ревны стучало так, словно она неслась по плацу, наворачивая круги по приказу полковника Гесовца. Столпившиеся вокруг девушки тихо между собой переговаривались и буравили ее глазами. Положение надо было срочно спасать. Чтобы успокоиться самой и успокоить остальных.

Что касается танцев, она никогда не было особо сильна в них.

– Она отличный пилот, – сказала Катя, – Ревна заслужила право быть здесь.

– Речь совсем не о том, что она умеет делать в кабине аэроплана, – рявкнула Линне, – война идет не только в воздухе.

А тех, кто считает себя особенным и думает, что ко всему готов, ждут самые жестокие потрясения.

Ревна задрожала. Магдалена положила ей на плечо руку.

– Если ты только и можешь, что критиковать других, то лучше уйди. Беги к Тамаре, нам все равно. Но Ревну оставь в покое.

Линне расправила плечи и посмотрела Магдалене в глаза.

– Ты стала бы с ней летать?

– В каком смысле? – ошеломленно спросила Магдалена.

– Ты согласилась бы летать с ней в качестве штурмана? Рискнула бы жизнью только потому, что она не может достаточно быстро бегать? Не побоялась бы, что она из-за этого погибнет на твоих же глазах?

На какое-то мгновение – показавшееся вечностью – повисла тишина. У Линне было достаточно времени, чтобы заметить, как сменяются эмоции на лице Магдалены – шок, стыд, гнев. Наконец, девушка сказала:

– Я не штурман. Но будь я штурманом, обязательно бы с ней летала.

– Легко говорить, заранее зная, что тебе никогда не придется этого доказывать.

В груди Линне расцвело холодное, горькое чувство триумфа. Ей была ненавистна мысль о том, что она права. А еще более ненавистно удовольствие, которое доставил ей весь этот разговор.

– Проваливай, – прорычала Магдалена.

Доносившиеся из радио переливы трубы сменились меланхоличными звуками пианино. Но никто не танцевал. Несколько девушек обступили Ревну и уперли руки в бока, словно загородив ее живым щитом. Другие наблюдали за конфликтом с безопасного расстояния. На большинстве лиц застыло выражение негодования и ярости. Но в этой тишине тоже было свое красноречие.

Линне ушла. Пусть себе носятся со своим самодовольством и лицемерием. Да, она злая, жестокая и бессердечная – пусть называют ее как хотят. Но при этом она честная. Они боготворили своего командора, не обладавшего никаким опытом командования, но на Линне не хотели даже смотреть. Эта война их уничтожит и сломает, а ее они будут ненавидеть только за то, что она первой об этом сказала.

Ветер на улице разошелся еще больше. «Завтра будет хуже», – подумала Линне, вступая с ним в схватку. Она вернулась к себе и опять легла в постель. Но сон к ней не шел.

Ближе к десяти склянкам дверь отворилась, и по полу комнаты тяжело загрохотали шаги Ревны. Линне показалось, что та, проходя мимо ее кровати, немного задержалась, но не была уверена в этом. Однако всхлипы, которые чуть позже ее боевая подруга пыталась заглушить подушкой, точно ей не показались.

Это сделала она, Линне. Другие, может, не помогли, но это сделала она. Ей было плохо.

Через пару часов в комнату, переговариваясь приглушенными голосами, вернулись остальные. Линне по-прежнему не спала. Ревна все так же плакала. Никто из них не произнес ни слова.

После спектакля, устроенного Линне в столовой, Ревна решила, что больше не будет играть роль жертвы. В последний раз против нее и ее увечья так открыто и нагло выступали много лет назад. Обычно окружающие вели себя как большинство девушек – умолкали, когда надо было говорить, и не верили, когда надо было доверять. Ревна представила, как у Линне отвиснет челюсть, когда та увидит ее полет. Да, Линне может пользоваться искрами, и что с того? Искры были у каждого дурака, и обращаться с ними умели многие тысячи. Но на то, что делала Ревна, были способны лишь единицы.

«Стоит выиграть одну войну, и ты выиграешь все», – напомнила она себе. В Интелгард Ревна приехала совсем не для того, чтобы ею помыкали или принижали ее способности, – для вступления в этот полк у нее были свои причины.

Если ей суждено выиграть эту войну, она сделает это не ради Союза или таких, как Линне. Ревна сделает это ради своей семьи, ради друзей, ради себя самой.

Полеты придавали ей сил, однако сомнения по-прежнему вонзались в нее иголками, стоило ей сунуть руки в пилотские перчатки. Каждый раз, когда на ее теле смыкались гигантские пальцы Стрекозы, она дрожала всем телом; ее протезы судорожно корчились. Но аэроплан, на котором она летала, ее любил, и когда Тамара включала двигатель, Ревна буквально растворялась в этом новом для нее существе, способном лететь куда захочется и делать что угодно. Узор менял ее зрение; окрашивал всё в серебристые тона и показывал сельские просторы Риддана такими, какими раньше она их ни разу не видела. Пахотные земли не просыхали от непрекращающихся осенних дождей, а тянувшаяся за базой равнина сплетала в единый ковер золотистые и зеленые оттенки кустарника и травы. Глядя на все это, она верила, что какой-нибудь бог раскрасил землю яркими полосами свежескошенного сена, напрочь позабыв о снеге, покрывающем ее восемь месяцев в году.