Клэр Элиза Бартлетт - Мы правим ночью [litres]

«Это неправда, – сказала она себе, – они не погибли ». Но если мама с сестренкой были…

Она может получить благодарственное письмо, восхваляющее их последние подвиги. А может не получить ничего.

Ревну пробила дрожь. Она ненавидела Союз и все, что он с ней сделал. Ненавидела внушаемые им ложные надежды. Обещание лучшей жизни в обмен на ее покорность. Отец, возможно, уже мертв, но до этого никому нет дела. Мама с Лайфой, наверное, погребены под обломками Таммина, и до этого тоже никому нет дела. Никому не будет дела, если она пожертвует своей жизнью, семьей, всем, что у нее есть.

Нет, должно быть что-то, что она может сделать. Она отодвинулась к краю кровати, нащупала протезы, натянула на культи носки с застежками и прикрепила ноги. Может быть, они – последнее, что осталось от ее семьи. Но продолжать мучиться мыслями об этом Ревна больше не могла, поэтому схватила письменные принадлежности и как можно тише направилась к двери.

Когда они под утро приземлились, шел снег, и теперь вокруг лежало чистое белое покрывало, скованное хрустящей коркой льда. Доски кто-то посыпал солью. Потом ей придется очень тщательно почистить протезы. Они ненавидели соль. Девушка ступала очень осторожно, скрипя пальцами по снегу и дробя под собой лед.

Столовая была пуста, только на кухне мыл кастрюлю скучающий повар. Ревна рухнула на ближайший стул. И даже не заметила, что за ней следом вошел другой человек – пока рядом не села Линне.

– Не спится?

Ну конечно. Кроме ее штурмана, действительно, быть здесь больше некому. От Линне пахло чем-то терпким и приторным, будто она перед этим выпивала. Ревна смерила ее самым презрительным и злобным взглядом, на какой была способна.

– Куда там.

На миг маска с лица Линне исчезла, мелькнула мимолетная, горькая улыбка. Взор ее был ясен, голос тверд, хотя от нее и несло дешевой выпивкой.

– Понятно. Значит, думаешь о семье.

– Откуда тебе знать, о чем я думаю…

О базе, об армии, ну и, конечно же, о семье. А может, и о тебе .

– Чаю хочешь? – спросила Линне и встала, не дожидаясь ответа.

Со временем, вероятно, ей будет легче завести друзей. Но когда Ревна увидела, как Линне стоит напротив повара, скрестив руки, у нее внутри что-то вспыхнуло и закипело. Генеральская дочь всегда поступала по-своему. Никогда никого не благодарила, никогда не училась у других. Хотя могла бы – обращаться с окружающими так же, как они обращаются с ней.

Говорить с Линне Ревне не обязательно. У нее были другие дела. Она вытащила письменные принадлежности и положила на стол чистый лист кремовой бумаги. А когда принялась точить складным ножом карандаш, обнаружила, что пальцы едва ее слушаются.

Как обращаться в письме к человеку, которого, может, уже нет в живых?

Ненаписанное письмо может стать сущим проклятием. А любая записанная мысль может навредить. Но не писать вообще означало, что письмо так никогда и не будет отправлено. И тогда она, возможно, никогда не узнает, живы мама с Лайфой или нет.

В смятении она царапала слова. Линне с громким стуком поставила рядом с ней чашку.

– Извини, – пробормотала Ревна, хотя сама не знала, за что просит прощения.

Ревна подняла чашку и сделала глоток. Холодный чай омыл ее горло.

– Повар сказал, что горячий чай будет только на завтрак, не раньше, – объяснила Линне, отпив из своей чашки и скорчив гримасу.

Ревна отодвинула чашку и опустила глаза на бумагу.

Дорогая мамочка!

Надеюсь, у вас с Лайфой все в порядке. Я…

Она смяла лист и швырнула его в сторону. Как ей только в голову пришло писать близким такую бездушную чушь? Они заслуживали большего, и она знала, что может лучше. Ревна достала еще один лист бумаги и предприняла новую попытку.

Дорогая мама!

Я слышала о том, что случилось с Таммином. Надеюсь, вы смогли укрыться в бомбоубежище для Защитников Союза. Я очень по вам скучаю, дела идут хорошо и…

Она вновь остановилась. Потому что перешла от чуши к неприкрытой лжи. Ревна представила, как мама сжимает письмо обоженными пальцами, отчаянно хватаясь за надежду, что ее маленькая девочка спасет положение.

Линне вытащила расидиновую сигарету.

– Да, это нелегко.

В ее устах эти слова прозвучали слишком холодно, будто она хотела о чем-нибудь непринужденно поболтать, попыхивая сигаретой. Ее взгляд был прикован к карандашу пилота.

Рука Ревны судорожно дернулась к бумаге, она смяла и этот лист.

– Ты что, читаешь мое письмо?

На последнем слове у нее перехватило дыхание, и она чуть не подавилась собственной яростью.

Девушки скрестили взгляды. И Ревна впервые увидела в глазах штурмана что-то вроде печали или сострадания. Да, Линне ее не понимала, но она осознавала, что произошла трагедия.

– Там была… там сейчас вся твоя семья?

– Те, кто остался, – ответила Ревна.

В подробности ей вдаваться не хотелось, да и Линне больше не спрашивала – лишь подняла смятые листы бумаги и разгладила их.

– В старом полку мне не раз приходилось такое видеть, – сказала она, – если у тебя закончится бумага, тебе придется обращаться с докладом, чтобы получить новую, а на это может уйти несколько недель. Так что для черновиков лучше использовать эти. Когда будешь готова, возьмешь чистый лист и напишешь набело.

Ревна взяла листы и развернула их мятые края. В голове промелькнуло воспоминание о том, как Лайфа каждое утро натягивала на голову одеяло, когда мама отдергивала шторы светомаскировки. Как мама пекла булочки в форме кошачьих мордочек. Как папа, высокий и широкоплечий, с тонкими отвертками в руках, прилаживал ей протезы. Теперь все эти образы нахлынули на нее, сплетенные с мерзким запахом огня и пепла, дыма и плавящегося металла.

Карандаш царапал бумагу, не спрашивая у мозга разрешения.

В ушах взвыл отчаянный голос Линне: «Он приказывает нам бомбить форпост». Скрежет гашетки, когда она сбросила вниз детище Магдалены. Ревна ощутила на себе всю тяжесть Союза, давившую на девушку до тех пор, пока из нее не вышел весь воздух, пока она не утратила способность на любые действия, кроме одного – подчинения. Нет, она не могла написать ничего – ничего , похожего на то, что ей нужно было сказать.

Ревна понятия не имела, сколько так просидела. Линне тоже никуда не уходила и продолжала потягивать чай с таким видом, будто ее окатили водой. Порог столовой переступали другие девушки, завтракали и уходили. Ревна не обращала на них внимания. Как и на тарелку с кашей, которую поставили рядом с ней.

– Ешь, – сказала Линне.

– Не хочу.

– Ешь, или я попрошу Зиме отстранить тебя от вечерних полетов.

– Не попросишь, – возразила Ревна, поднимая на нее глаза, – потому что тебе самой будет невыносимо оставаться на земле.