Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

Мечник немо зашевелил губами. Через миг-другой из этого шевеления вылепилось-таки нечто членораздельное:

– Это ты… значит… и они… А?

Волхв засмеялся. Его дробному сухонькому хихиканью принялись вторить Любослава и даже наглый голоногий щенок (на щенка, впрочем, разом оборвав смех, одновременно да злобно прицыкнули и старец, и женщина).

А потом старик сказал с внезапной серьезностью:

– Чтобы постичь многое из того, что удалось постичь мне… или нам – это будет вернее, но уж лучше я стану говорить не как следует, а как привычно людям, чуждым многих неявных тайн… Так вот, для постижения многого мне пришлось вычленить кой-какие из своих душевных наклонностей и дать им возможность развивать себя отдельно от прочего. Столь замысловатым образом и появилась на свет сия достойная троица… Как я смог этакое совершить? Не скажу. Во-первых, все равно не поймешь, а во-вторых… Пес тебя ведает, а ну-кось поймешь? Чахлого, не к месту говорливого дедки, небось, еще аж на троих хватило без особой убыли для первоосновы, а кого другого, может статься, и на одного себя мало.

Мечник слушал, а сам, до боли вывернув шею, безотрывно глядел на Любославу. В суть поведанного волхвом Кудеслав не вдумывался. (Чего тут вдумываться-то?! Одно слово: ведовство). Однако эта сероглазая… Ну и душа, ну и достойные же задатки, выходит, были у того, изначального Корочуна!

Старик перехватил Мечников взгляд (а наверняка и не только взгляд) и смущенно хмыкнул.

– Этого я и сам до конца постичь не способен, – как-то чуть ли не виновато произнес он. – Вычленял-то я… – волхв запнулся, фыркнул не то весело, не то возмущенно – разглядел, небось, ярко нарисовавшееся в Кудеславовом воображении виденье седобородого мудреца, свежующего себя самого, будто кабанью тушу.

Отдышался Корочун, заговорил вновь:

– Вычленял-то я свое целительское дарование; ну, и что там еще к нему надлежит… А получилась ни с того, ни с сего баба. А и хорошо, что так! Сколько я с нею мучений принял – до сей поры дрожь прохватывает, как вспомню. Ну-кось, прикинь: отшельно живущий старец с новорожденным дитятком на руках! Да и позже… Зато с Остроухом и этим вот, последышем, горя не ведал. Как по той приговорке: сперва няньку, а после – ляльку…

Он тяжко вздохнул, отер дрожащими пальцами взмокревшую плешь – словно бы попытался изловить резвящийся на ней очажный отсвет.

Потом сказал:

– Ты, человече, уразумел ли, зачем я тебе все это поведал? Я тебе сокровенное наше открыл, чтобы ты впредь не выискивал в моих речах злые обманные умыслы. Ты ведь, мил-друг, от родительских лона-семени наделен неслабой неявною силой. И я… верней, мы… пред тобою вроде как щит уронили. Такую подноготную приоткрыть – это куда опасней, чем назвать доподлинное имя свое. Неужто и теперь не поверишь в мою искренность?

Кудеслав, наконец, оторвал заклякший взор от Любославы и тяжко уставился на волхва:

– А не боязно тебе, что через меня и нездешние вороги дознаются о твоем сокровенном?

– Не боязно.

Наступив обутой в мягкую сыромятину ногой на каменное ограждение очага, волхв плавно раскачивал над жаркими угольями тускло взблескивающую подвеску.

– Не боязно, – повторил он. – Похоже, нездешние уж вызнали все, что только хотели. Крепко они нас всех заморочили было, крепче крепкого; и за собственным разумом, поди, никто из нас не следил, как то надлежит. Потому-то и одолел меня ворог, вкрадавшийся к самому моему очагу – одолел, хоть я призвал себе в помощь всю безмерную силу Скотьего Бога… Оружье-то отложи покуда – не дай Велес, сам себя покалечишь.

Негромкое потрескивание заставило вятича обернуться к очагу.

На волховской жаровне тлел, наливаясь голубым мерцанием, насыпанный хранильником непонятный песок. От мерцания этого потянулась под самую кровлю струйка белесого прозрачного дыма – потянулась, завилась вервием, и вдруг будто порыв неощутимого ветра накинул ее на Кудеслава.

Размылась, подернулась водянистой зыбкостью сумеречная внутренность волховского жилья. В Мечниковы ноздри плеснуло чистой горечью осеннего увядания; перед глазами заколыхались сполохи теплой, спокойной желтизны – раз, снова и снова… Волхв, наверное, качает свою блестяшку…

Тихие шаги за спиной. Не оборачиваясь, вятич понял, что это Любослава подобралась ближе, словно бы и ей захотелось омыться пряным духом степного ветра, росы, настоянной на поникших травах – всего того, что мерещилось… нет – жило, прорастало, лилось с волховской кудесной жаровни.

А потом Любослава заговорила. Голос ее выстилался спокойно, незамысловато – под стать чародейскому дыму-курению – и Мечнику с первых же слов подумалось, будто это колыбельная. И лишь чуть позже до вятича дошло, что баюкает усталая женщина не голоногого мальца, а его самого.

В пронзительной небесной голубизне выписывал медленные круги одинокий ворон. Лениво и редко взмахивая крыльями, он то уходил высоко-высоко, чуть ли не к самому солнцу, то опускался, роняя на бурые осенние травы летучую тень. Зоркая птица высматривала добычу, но степь будто вымерла. Что ж, ворон был стар, а долгая жизнь учит терпению. Степь не бывает безжизненной, надо только уметь ждать.

Ворон умел.

И дождался.

На свалявшейся шкуре готовой к зиме степи появились темные пятна. Они росли, близились, и ворон, круто изломив крылья, заскользил им навстречу. Крылатый падальщик не раз встречался с людьми. И потому один-единственный раз пролетев над этими, конными, отблескивающими железом, ворон безошибочно угадал своим хищным умом: там, куда они торопятся, будет много легкой и безопасной поживы.

Ставр вскинул руку, приказывая сдержать конскую прыть. Несколько гридней, не сразу сообразив что к чему, вырвались далеко вперед, и старый Приселко принялся злобно поносить их нерасторопность. Зря это, не по провинности брань. Спору нет, у старика слишком уж накипело на душе, но ведь и у других, поди, накипело не меньше. Ну вот, кто-то уже огрызается. Только еще перебранки недоставало!

– Угомониться бы вам! – Ставр даже голоса не повысил, но ругань мгновенно смолкла.