Федор Чешко - Ржавое зарево [litres]

Так-то. Уважают, стало быть, своего воеводу, ежели его простого неодобрения страшатся пуще угроз да крика. А кабы меньше уважали и эти, и прочие, так, может, и не бывать бы сегодняшним бедам…

Отдохнувшие кони шли медленной тряской рысью. У кого-то из гридней раздражающе побрякивал меч, неплотно схваченный ножнами – этак недолго и утерять. Что ж Приселко-то смотрит? За малую провинность волком вгрызться готов, а тут… Стареет тиун. Вот как с этой руганью: уж коли сам над собой не властен, так другими и подавно управить не сможешь. К тому же, Приселко бранил отроков не за их вину, а за собственную. Воеводскую волю угадывать прежде самого воеводы ты их дома учи – в поле доучивать поздно. Порубят сегодня мальцов, ох порубят! И кровушка их ляжет не на печенежские сабли. На наши с тобою головы она ляжет, тиун…

Ставр оглянулся, и Приселко, подстегнув коня, мгновенно оказался рядом – будто бы давно ожидал этого хмурого взгляда через плечо.

– Ну, говори уж, старый, – воевода нетерпеливо вздернул рыжую бороду. – Вижу ведь: неймется тебе.

Приселко поскреб бритую щеку, вздохнул. Потом сказал осторожно:

– Я, боярин, все пытаюсь смекнуть, что у тебя на уме. Пытаюсь, но без толку. Либо ты какую-то хитрую хитрость задумал, либо гонишь себя и нас на дурную погибель…

– А ты что же, погибели убоялся? – нехорошо оскалился Ставр.

Тиун ответил спокойно, словно не заметил боярской издевки:

– Мне-то бояться нечего, я век доживаю. А они?

– Вот нынче и поглядим, не даром ли ты, тиун-пестун, хлеб жуешь, – процедил Ставр все с той же жесткой ухмылкой. – Сколько их уцелеет, такова и будет цена тебе да науке твоей.

– Досаду на мне срываешь? – скрипнул зубами Приселко.

Воевода как-то обмяк.

– А сам ты давеча не срывался ли на других? – спросил он устало. – Ладно, не держи зла…

Птичий крик – требовательный, сердитый – заставил обоих запрокинуть головы. Низко-низко, почти задевая крыльями островерхие шлемы всадников, вился ворон.

– Словно бы понукает… – тиун знобко передернул плечами.

– Не нас бы ему понукать, – буркнул Ставр, отворачиваясь.

– А кого? Пащенка этого? Так он и без понуканий прыток не а меру! – Приселко со свистом втянул воздух сквозь проеденные щербатые зубы и вдруг выкрикнул:

– Вот бы на ком сорваться, вот бы кого в кровь исхлестать!

Напуганный этим яростным воплем тиунов конь с храпом задрал морду, норовя вскинуться на дыбы.

Дождавшись, пока старик управится с конской строптивостью, воевода сказал угрюмо:

– Негоже о князе этак-то, не одни мы. А исхлестать… Его, поди, уж и без тебя исхлестали.

– Кабы его одного, я б только в ладоши плескал да радовался!

– Угомонись! – Ставр нетерпеливо дернулся, звякнув кольчугой. – С князя-то спрос невеликий. Гордый он, а ума нажить не успел – что в уши нашепчут, тому и верит. Вот кое-кому из шептальщиков и впрямь хорошо бы шеи поскручивать…

– Ты лучше о своей шее обеспокойся, – хмыкнул тиун.

– А ты о гриднях. Вон у того, конопатого, меч в ножнах болтается – аль не слышишь?

Ворон и впрямь тяготился внезапной медлительностью одетых в железо людей. Голодная птица уже почти решилась бросить их, обогнать, лететь наугад. Но всадник, блестевший заметнее прочих, вдруг резко махнул рукой, и вся человечья стая рванулась вперед, подминая под себя бескрайнее степное приволье. Наконец-то!

Мощными взмахами крыльев ворон нес свое легкое тело вслед за людьми. В нетерпении он поднимался выше и выше, чтобы поскорей разглядеть богатые поживой места. Тогда можно будет, наконец, перестать приноравливаться к медленной прыти топчущих землю.

Люди то понукали коней, то позволяли идти чуть ли не шагом. Это повторялось снова и снова, но расплескавшаяся от горизонта до горизонта степь по-прежнему была пуста. А потом далеко впереди вновь показались темные пятна, и ворон захлебнулся хищной надеждой. Дальнозоркая птица сумела разглядеть, что встречные всадники не похожи на его невольных провожатых: и вид у них иной, и даже торопятся они по-иному. Тем лучше. Людей сильнее всего озляет вид несхожих с ними людей – это ворон знал хорошо. А будет злоба – будет и пожива для падальщика.

Как ни требовало спешки воеводское сердце, а все же страх заморить коней превозмогал прочие опасения. И без того надеяться почти не на что. Упущено время. Воинов удалось собрать лишь чуть поболее двух десятков, и то почти все они – отроки, не бывавшие в схватках.

Хитрой хитрости у Ставра на уме не было. Не мог он просто так покориться судьбе и княжеской глупости – вот и все. Что оставалось? Теснота, голод и смрад детинца, переполненного беглецами со всей округи; дымы пожарищ вдали; широколицые косоглазые всадники, которые вертятся под самыми стенами, тычут пальцами, выкрикивают глумливую брань, радуясь своей безнаказанности… Неужели именно это следовало выбрать для себя, для Приселки, для прочих? Нет, нет!

Крик ворона, едва не потонувший в копытном грохоте, вышиб горькие мысли из боярской головы. Крик этот был непохож на прежние, и во взмахах черных крыльев тоже померещилось Ставру новое – суетливая радость. Ворон видит людей. Не просто людей – врагов.

Может Приселкова ругань все-таки пошла гридням впрок, а может они сами уразумели, что дела затеялись вовсе не шуточные. Так ли, иначе, но когда Ставр натянул повод, осаживая коня у подножия заросшего ковылем холма, остальные немедленно сделали то же самое.

Воеводе было не до любования воинской сноровкой. А вот гридни, разинув рты, во все глаза глядели на боярина. Конечно же, каждый из них не раз и не десять слыхивал россказни, в коих княжой воевода Ставр по прозванью Пернач и тебе печенежские орды разгонял едва ли не в одиночку, и волком проскальзывал мимо вражьих дозоров, и диких туров усмирял, схватив за рога – ну прямо витязь-богатырь из стародавних былин. Но увидав воочию этого сорокалетнего увальня с маленькими сонными глазками, трудновато было не усомниться в правдивости хвалебных рассказов. Больно уж дороден, неповоротлив казался Ставр. Ходил он развалисто, косолапо; в седло не вспрыгивал, а залазил, грозя проломить конскую спину тяжестью своей туши. И щеголеват не в меру. Рыжая борода ухожена, намаслена и, кажется, даже подкрашена; зерцало вызолочено, на шлеме тоже золотые насечки. А подвешенный почему-то не слева, а справа короткий изукрашеный меч похож скорей на дорогую безделку, чем на мужеское оружие. К лицу ли все это воину? Небось, грозного князя Святослава Игоревича от простых ратников лишь взор отличал орлиный!

Правда, кое-кто из гридней сумел оценить непомерную ширину воеводских плеч и тяжесть пернача, прикрепленного к луке седла (по рассказам – любимейшее Ставрово оружье, отсюда и прозвище). Но сила без ловкости стоит немногого – так учит Приселко. Тот самый Приселко, который не устает восхищаться Ставром. Почему?