Синтия Хэнд - Священная [litres]

– Они действительно придут.

– Потому что ты увидела их в своем сне?

– Да. Я видела их.

– А вдруг это ничего не значит? – спрашивает он, и в его голосе неожиданно появляются нотки горечи. – Что, если это всего лишь сон?

– Это не просто сон, это еще и видение, – раздраженно говорю я. – Конечно, он что-то да значит.

– Думаешь, это часть твоего предназначения?

Я пристально смотрю на брата. Мне бы и самой хотелось знать ответ на этот вопрос.

– Главное, что это случится, – отвечаю я.

В глазах Джеффри сияют серебристые всполохи пламени.

– А если нет? Что, если кто-то просто решил подшутить над тобой? Может, у тебя даже нет предназначения, Клара. Может, не стоит верить заверениям, что тебя отправили на землю ради великой миссии.

Не знаю, что стало для него последней каплей, но, кажется, он усомнился во всем, чему нас когда-либо учили. И это сильно меня беспокоит.

– Ты не веришь маме?

– А разве она всегда была откровенна с нами?

– О чем спорите? – подходя к нам, перебивает нас Билли. Она усадила маму за столик для пикника, расположенный на стоянке среди деревьев. – Мне стоит вмешаться?

– Ни о чем, – отворачиваясь от нее, врет Джеффри. – Мы уже можем идти? Мне еще нужно сделать домашнее задание на завтра.

– Да, можем. Думаю, она выдержит остаток пути, – глядя на меня, говорит Билли.

Я же внимательно разглядываю шнурки на своих ботинках. Интересно, высказывал ли Джеффри это маме? Не казались ли ей эти дурные мысли и сомнения дротиками, которые вонзались в ее тело? Я с трудом сглатываю.

– Все хорошо? – интересуется Билли.

– Да. Не переживай. Просто хочу поскорее попасть домой.

– Отлично, тогда в путь, – объявляет она, но как только Джеффри отходит от нас, тут же берет меня за руку. – Не вешай нос, ладно?

– Ладно.

– Грядет шторм, малышка, – говорит Билли, и на ее лице появляется улыбка, которую я уже видела в своем сне, когда она смотрела на могилу мамы. – Я чувствую это. Нас ждут тяжелые времена. Но мы справимся.

– Хорошо.

– Ты же мне веришь?

– Да, – кивнув, отвечаю я.

Вот только я знаю, что не все переживут шторм, да и сама уже не понимаю, во что верю.

И с этого момента все события ускорились. Мама бросила работу. Теперь она проводит много времени, завернувшись в одеяло перед телевизором или часами болтая на заднем дворе с Билли. А еще она подолгу дремлет и больше не готовит. Это может показаться не таким уж важным делом, но мама очень любит готовить. Никакое из домашних дел не приносит ей большей радости, чем поставить на стол что-нибудь вкусное. Даже если это что-то простое, как ее фирменный кофейный пирог или макароны с пятью сырами. Но сейчас это требует он нее много сил, поэтому мы попадаем в замкнутый круг из хлопьев на завтрак, сэндвичей на ланч и замороженных полуфабрикатов на ужин. Мы с Джеффри не жалуемся. И ничего не говорим, но думаю, это становится для нас символом.

Началом конца.

А однажды она ни с того ни с сего говорит нам с Билли:

– Думаю, нам пора поговорить о том, что мы скажем людям.

– Хорошо, – медленно соглашаюсь я. – О чем?

– Обо мне. Думаю, лучше всего сказать, что у меня рак.

Я потрясенно втягиваю воздух. До этого момента я и не задумывалась о том, что мы скажем окружающим и как объясним мамину так называемую «болезнь». Но рак определенно объяснил бы все. Да и, кажется, люди стали замечать, что с ней что-то происходит. Что она теперь сидит на всех боях Джеффри. Что превратилась в тихую и бледную версию самой себя, а в ее волосах появилась серая прядь, которую она пытается скрывать под бесконечными шляпами. Что ее стройное тело стало болезненно худым.

Эти перемены кажутся мне внезапными, но потом я понимаю, что просто не обращала на них внимания раньше. Я была так поглощена своей собственной жизнью, своим сном, мыслями о том, что Такер может умереть. Она все это время становилась слабее и слабее, а я просто не замечала этого.

Вот такая я прекрасная дочь.

– И какой именно рак? – задумчиво спрашивает Билли, будто это вовсе не болезненная тема.

– Какой-нибудь смертельный, конечно, – отвечает мама.

– А мы можем не говорить об этом? – не выдерживаю я. – У тебя нет рака. И почему мы вообще должны кому-то что-то говорить? Я не хочу снова лгать всем вокруг.

Билли и мама обмениваются веселыми взглядами, причину которых я не понимаю.

– Она честная, – замечает Билли.

– Даже чересчур, – отвечает мама. – Это досталось ей от отца.

Билли фыркает.

– Да ладно тебе, Мэгс. В этом возрасте она просто копия тебя.

Мама закатывает глаза. А затем вновь поворачивается ко мне.

– Логичное объяснение лишь поможет вам. Получив его, люди уже не будут задавать слишком много вопросов. Да и нам меньше всего бы хотелось, чтобы моя смерть выглядела загадочной.

Мне все еще не по себе от того, что она так спокойной говорит «моя смерть», будто мы обсуждаем машину или что будем есть на ужин .

– Ладно, – уступаю я. – Говори все, что хочешь. Но я не собираюсь в этом участвовать. Не собираюсь называть это раком, лгать об этом и все такое. Это твоя фишка.

Билли открывает рот, чтобы сказать что-то остроумное или, может быть, отругать меня за мою бесчувственность, но мама поднимает руку.

– Ты вообще можешь ничего не говорить, – добавляет она. – Я позабочусь об этом.

И затем она сообщает всем, что у нее рак. Но мама ошиблась, когда говорила, что мне не придется в этом участвовать. Наверное, не проснись у меня эмпатия, это бы сработало, но теперь невозможно скрыться от чувств окружающих меня людей. Новость о том, что у моей мамы неизлечимая форма рака, произвела в Старшей школе Джексон-Хоул настоящий фурор. На то, чтобы об этом узнали все, понадобилось лишь несколько часов. Поначалу все просто отворачиваются, а некоторые из более дружелюбных девчонок бросают на меня сочувственные взгляды. Потом начинают раздаваться шепотки. И, кажется, я знаю, о чем они говорят. Все начинается со слов: «Вы слышали о маме Клары Гарднер?» А заканчивается чем-то вроде: «Это так грустно».

Я стараюсь держать голову опущенной, не отрываться от своих дел и вести себя так, будто ничего не произошло. Но на второй день меня накрывает огромной волной сочувствия даже от тех, кто еще в прошлом году не знал, как меня зовут. Даже мои учителя смотрят на меня с печальным видом, ну, за исключением мистера Фиббса, который смотрит разочарованно из-за моего несуразного сочинения о «Потерянном рае». Он поставил мне за него двойку с минусом и потребовал, чтобы я его переписала. Но по большей части я чувствую себя маленькой лодкой, дрейфующей в океане жалости.

Мне нет покоя даже в женском туалете. Как-то раз, стоило мне зайти в кабинку, как в туалет вошло несколько восьмиклассниц. Они трещали, как сороки, пока одна из них не сказала: