Анна Удьярова - История Смотрителя Маяка и одного мира

Унимо попробовал припомнить всё, что делал Форин — конечно, смешно было бы надеяться, что он сможет так же. Да и не могло быть в реальнейшем ничего «такого же». Но с чего-то надо было начать. Сильное, сияющее чувство Тео и неравномерное мерцание от людей на площади — это увидел Унимо, когда захотел увидеть, и из этого наверняка можно было что-то приготовить.

Странно, но, живя в столице, Ум-Тенебри никогда не задумывался, почему власть в Шестистороннем устроена так, а не иначе. Друзья отца иногда затевали длинные споры о политике, которые неизменно скатывались (или, вернее было бы сказать — возносились) к обсуждению поэзии или философии. Эти разговоры о правителях, указах и судах были словно беседы о погоде — непринуждённые и описательные, не стоящие внимания больше, чем на несколько полос ежедневных газет. И сейчас Унимо впервые почувствовал, что за этими скучными и неважными вещами стояли люди — те, кто ходил с ним по одним улицам. Что для того, чтобы он мог не отвлекаться на газетные заголовки, все эти люди — и ещё больше тех, которые уже исчезли, — каждый день ступали на мостовые города, в котором они хотели жить.

Унимо знал, что это всё особенности восприятия в реальнейшем — но решил когда-нибудь об этом подумать. Когда спасёт отца. Когда будет много времени. «То есть никогда», — понимающе усмехнулся злой дух реальнейшего.

Но сейчас нужно было добавить к тому сиянию, которое окружало образ несправедливо схваченного птичниками Астиана Ум-Тенебри, что-то от себя. Что-то очень сильное. И Унимо было страшно. Он не мог просто, как в детстве, верить в то, что отец самый-самый (добрый, умный, сильный, храбрый… с этим детски-наивным синкретизмом), и даже просто в то, что отец любит его. У стремления во что бы то ни стало помочь отцу не было прочных оснований. Кроме надежды. Надежды на разговор.

Унимо показалось, что он нащупал то самое — то, на что можно было опереться. Больше всего, искренне и неотменимо, он хотел именно поговорить с отцом — ибо как раз эта безответность, односторонняя незавершённость не давала ему смириться. Выпущенное на волю опасное желание поднялось огромным огненным смерчем…

— Здравствуй, сын, — послышалось за спиной.

Мир накренился, и Тео, руку которого Унимо тут же выпустил, не смог устоять на ногах и упал в траву.

— Тихо, тихо, — прошептал Астиан Ум-Тенебри, оглядываясь, словно и правда был сбежавшим из тюрьмы узником, — пойдёмте туда, — и указал на тихий тенистый переулок — идеальное место для того, чтобы перевести дух.

Не чувствуя ничего, Унимо всё-таки заставил себя захотеть, чтобы с Тео всё было хорошо, и тот, дрожа всем телом, поднялся на ноги.

— Защитник… теперь… теперь я вижу, — Тео не отрываясь смотрел на того же странного человека, которого совсем недавно хотел спасти от птичников. Точнее, не человека. А может, и человека тоже — но как же тогда…

Голова невозможно кружилась. Астиан в свою очередь заботливо протянул руку и придержал Тео, рискующего снова упасть с высоты своего роста.

— Кстати, пока ещё помню: там в соседней камере был кто-то из ваших, кажется. Потому что тюремщики называли его просветителем, да и вид у него такой… просветлённый, — недавний узник усмехнулся.

Думать в реальнейшем было сложнее, и самые простые мысли приходили с опозданием: какое-то время требовалось для проверки их на прочность.

«Это ведь Инанис! Это Инанис», — думал Тео, понимая, что его сил не хватит на просветителя, которому грозила, видимо, смертельная опасность.

— Пожалуйста, освободите его. Я хочу, чтобы вы освободили просветителя Инаниса, — набравшись наглости, выдохнул Тео.

Его пожелание-просьба звучало не очень убедительно, но Астиан, видимо, и сам хотел освободить соседа по заключению, поэтому покладисто кивнул. И через мгновение Тео увидел в центре аллеи Инаниса, занятого тем, чтобы скрыть своё удивление.

Решив не церемониться с объяснениями, Астиан просто перенёс всех четверых в переулок. В тень раскидистого платана. В крупнозернистое время.

— Надеюсь, вы извините нас, — любезно улыбнулся Астиан Ум-Тенебри, — я должен сыну разговор. Мы скоро вернёмся. А потом отправимся освобождать Ледяной Замок. Вы ведь этого хотите, да?

Не дожидаясь ответа, Астиан перевёл стрелки пространства и времени так, что они с сыном оказались когда-то давно на втором этаже особняка Ум-Тенебри. В комнате маленького Унимо. Даже сшитый матерью совёнок смотрел своими глазами-пуговицами так же, как в детстве. Нимо взял в руки игрушку, словно амулет, который может защитить его от восставшего из мёртвых отца, и забрался с ногами на кровать. Старший Ум-Тенебри принялся расхаживать по комнате.

— Ты научился. И весьма неплохо, — констатировал он, остановившись у окна и пристально разглядывая сына. — Я хотел бы сказать, что не сомневался в тебе, что всегда верил, что у тебя получится. Но не могу.

Унимо улыбнулся без улыбки — так, бывало, Трикс отвечал, если Форин вдруг вздумывал его отчитывать. И если Астиан ждал вопросов, то напрасно. Все вопросы, которые у него были к отцу, Унимо уже задал — в основном неодушевлённым предметам — и получил ответы.

— Хочешь, расскажу тебе сказку? — хрипло спросил Астиан, усаживаясь на пол. Слабый свет дня в окне над ним тут же сменился чистым сиянием звёзд.

Нимо только кивнул, как будто и правда был так мал, что не умел ещё говорить. Он любовался бледным, измождённым видом отца, искусной неуклюжестью его движений в обрамлении арестантского халата.

— Когда-то давным-давно, — начал Астиан, — довольно далеко отсюда… а, впрочем, теперь, когда ты видел реальнейшее, то можно сказать, что это не имеет значения…

Жил человек. И страдал оттого, что мир вокруг него — как огромный резиновый мяч: его можно выбросить, или проколоть и смотреть, как он сдувается, или играть с ним. Но и только. Человек не хотел ничего: всё казалось ему мелким и неважным. Мир, возможно, имел смысл и цель, но было ясно, что эта магистраль проходит по жизни человека, как по дому на снос. Люди пытались договориться с миром, и у многих это получалось — магистраль отодвигали в сторону менее удачливых соседей…

Человек не лишён был воображения. И, возможно, таланта (он даже писал стихи, но не показывал их никому, а затем и вовсе удалил без возврата). И того, что называют «силой духа» — но, не приложенная ни к чему вовне, эта сила немилосердно корёжила своего хозяина. И человек мрачнел с каждым днём. И в одну беспросветную ночь ему показалось, что он стал огромным — таким, что каждое движение причиняло боль от удара о невидимые стены мироздания. А потом ему показалось, что он стал маленьким-маленьким, как таракан, и каждый мог брезгливо раздавить его, и быть оправданным. И даже возвеличенным. Человеку снились сны о том, как награждают тех, кто уничтожает таких, как он — никчёмных, чуждых гармонии мира.