Мари Бреннан - И в пепел обращен [litres]

Гертруда самоотверженно воздерживалась от замечаний по поводу этакого пренебрежения их кухней, но проводила отодвинутую в сторону тарелку неодобрительным взглядом.

– Боюсь, она права. Нет у нас таких чар, чтоб попросту прогнать хворь. Как только она в тело вцепится, с нею уж ничего не поделаешь, а мы ведь не из великих дивных, всего Лондонского Сити нам не благословить.

– Но я не об этом просил! – Вздохнув, Энтони стиснул кулаки. – Ну, хорошо, и об этом тоже, однако я понимаю, отчего такое вам не по силам. Но как насчет других моих предложений? Почему она над ними даже не задумалась? И, мало этого, едва ли не бегом от меня убежала?

Сестры переглянулись, и сегодня сия их давняя привычка только усилила бесплодную злость Энтони. Да, злился он не на них и даже, пожалуй, не на Луну, но поди тут успокойся, когда каждый новый день приносит вести о новых зачумленных приходах! А чем дальше расползается чума, тем меньше надежды ее одолеть…

Безмолвное совещание сестер завершилось тем, что отвечать выпало Гертруде.

– Она боится, – пояснила малютка-брауни.

– Ну да, церковных колоколов и крестов на дверях, но есть же против подобного защита…

– Да нет, не этого, – сказала Гертруда. – Смерти.

Энтони недоуменно поднял брови.

– Смерти? От чумы? Она сама сказала, что дивные ей не подвержены.

– Не в том дело, – негромко заговорила Розамунда. – Суть в самой смерти. Видеть людей в этаком положении – и не одного, не двух, а дюжины, сотни, тогда как остальные живут в постоянном страхе, чувствовать бренность жизни… Самых жестоких из гоблинов это забавляет, но Луну – ничуть.

– Да-да, – закивала Гертруда. – Съев столько хлеба и полюбив одного из вашего рода, она слишком уж близко прикоснулась к бренности бытия. И теперь понимает его как раз настолько, чтобы бояться смерти пуще большинства. Но, надо сказать, тех, кому бы пришлось по нраву оказаться среди мертвых и умирающих, вы среди дивных сыщете не много.

– Разумеется, такое не понравится никому, – прорычал Энтони, бросив на брауни хмурый взгляд. – Никому, в ком есть хоть искорка сострадания. Но это же не мешает заботе о страждущих!

Хотя… о чем это он? Мешает, да еще как! Те, кто мог себе это позволить, уже разъезжались из Лондона. Богатеи отправлялись по загородным имениям или навязывались на шею родне. Отъезд короля Энтони вполне понимал: рисковать его жизнью непозволительно, но ведь бежали и прочие – даже доктора, которым бы в первую очередь следовало остаться и помогать!

Однако люди бежали, опасаясь угрозы для собственной жизни. Но брауни говорили об ином – о страхе дивных перед суровой, всепроникающей, столь же непостижимой, как и любовь, смертью самой по себе.

Да, они способны и любить, и умирать. Но подобные случаи – редкость, и постичь любовь или смерть из дивных дано немногим.

Казалось бы, сие достойно сострадания, однако проникнуться к дивным сочувствием не удавалось никак. Сейчас у Энтони имелись иные, куда более серьезные заботы – где уж тут нянчиться с нежными чувствами бессмертных созданий, коим ничто не грозит! Однако, сочувствие или нет, а причину отказа королевы он теперь понимал. Понимал и другое: вздумай он искать помощи у ее придворных, дело кончится тем же самым.

Ничего не попишешь, придется думать, как побудить их преодолеть страхи.

А начать – прямо здесь, в Доме Роз.

– Согласитесь ли хоть вы помочь, чем сумеете?

– Мы-то всегда согласны, – смело отвечала Гертруда. – Вот только проку от нас, боюсь, будет маловато.

Энтони глубоко вздохнул.

– Думаю, никак не меньше, чем от простых смертных.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 16 июля 1665 г.

Кто же это повадился таскать у Иррит хлеб?

Обнаружив покражу, она здорово разозлилась, но тут же удивилась собственной злости. Бренный хлеб смертных был даром от королевы, и даже скорее, не даром, а чем-то вроде жалованья, полученного за годы службы в награду и ради дела – ведь Иррит нередко брала на себя роль гонца и отправлялась в Долину или к другим дивным владыкам. Несмотря на семь лет в Беркшире, где надобность в подобной защите возникала нечасто, Луна вскоре вернулась к прежнему убеждению: не оборонив себя бренною пищей, в мир смертных – ни ногой.

Теперь-то, поживши в Лондоне, Иррит ее поняла. Дивные Халцедонового Двора жили со ста девятью – ста девятью! – церквями над головой, а уж железа там, наверху, столько, что ни один разумный дивный на милю не подойдет. Но, выбравшись из города, в хлебе для продолжения пути Иррит больше не нуждалась, и потому запасец скопила изрядный. Порой расплачивалась ломтиком-другим за всевозможные одолжения, будто звонкой монетой, но чаще ела сама, чтоб безбоязненно погулять по столице.

Что, правду сказать, свидетельствовало о ее собственной неразумности. Вот только в последнее время она поднималась наверх нечасто: теперь, с приходом чумы Лондон сделался неприветлив. Настолько, что Иррит начала подумывать о возвращении в Беркшир, где об этаких ужасах и не слыхивали. Однако она точно знала: если и уйдет, то непременно вернется – ведь здешние смертные меняются день ото дня! Новые пьесы, новые уличные баллады, а мужские одежды в последнее время обросли уймой лент, точно яркие, цветастые грибы!.. Нет, упустить шанс поглазеть на них Иррит никак не могла.

Вот только без хлеба о Лондоне и думать нечего, а запас ее кто-то растаскивает.

Заметив это, Иррит подумала, не сообщить ли страже – не Халцедоновой Страже, хранившей покой королевы, а воинам рангом помельче, – но предпочла не тревожить их. Вместо сего однажды, получив от Луны положенное, Иррит покинула спальню, всем напоказ прошла через общие залы, где собирались придворные, а после, кружным, неприметным путем, вернулась назад.

Как бы ни тесно казалось внизу, среди камня, спальня, подысканная для Иррит Амадеей, ей нравилась. Стараясь хоть чем-то напомнить Иррит о родине, леди обер-гофмейстерина отвела ей покои с резными колоннами в виде берез: стволы из серебристого мрамора, изогнутые арками ветви, поддерживающие потолок, украшены зеленой агатовой листвой… В тени одной из этих колонн Иррит и спряталась, дабы подстеречь вора.

Созданием она была терпеливым – если это нужно для дела. Едят дивные, когда душа пожелает, и потому Иррит, в случае надобности, могла бы просидеть здесь не один день. И вполне к этому приготовилась.

К несчастью, ждать да терпеть – занятие не из веселых. Иррит даже не заметила, что задремала, пока не услышала стук – стук крышки ларца, в котором хранились запасы хлеба. Когда же она опомнилась и собралась с мыслями, дверь спальни затворилась за спиной незваного гостя.

Иррит немедля вскочила на ноги и бросилась к двери, но было поздно. Коридор за дверью оказался пуст – даже шагов не слыхать. Однако чары тишины – штука несложная. Окутавшись ими сама, Иррит быстрым, беззвучным шагом помчалась вперед.