Петр Ингвин - Зимопись. Книга вторая. Как я был волком [СИ]

Невидящий взгляд широко раскрывшихся куда-то внутрь глаз вдруг встретился с моим. Обнаружив обалдело замершего меня, Тома небывалым образом вновь восприняла это как должное. Или вовсе не заметила.

Все же заметила. Стыдливая краска жажды запретных, но таких откровенных чувств залила ее с ног до лица, опутанного развевавшимися на ветру волосами. Девушку топило в этом океане неясности и простоты, перехватывало дыхание… но, видимо, сразу прорезались необходимые жабры. Она улыбнулась вымученно-сладко, с усталой радостью, и веки сами собой прикрылись. Организм содрогался в предварявшей последнюю черту агонии. Воющий глухой стон на пределе восприятия, почти в области инфразвука, пробрал до печенок.

Тут Смотрик заметил меня. Словно ушат воды ухнул ему на подобравшийся загривок. Он отшатнулся, точнее, его отбросили инстинкт выживания и собственное сознание, взявшее, наконец, ситуацию под контроль. Нечеловеческий ужас взорвался безмолвным ором и попытался спрятаться в глубине глаз, забывших, как моргать. На балу Золушки пробило полночь. Прекрасный принц снова стал замызганным испуганным мальчуганом, обелиск опал, вновь обратившись в страшненькую сморщенную горгулью на фасаде готического собора, сказка опять стала былью.

Отрешенно улыбаясь, Тома нехотя приподнялась.

— Если хочешь, чтоб за тебя отвечал он, — тихо, но четко заявил я, — продолжай в том же духе. У меня сейчас имелась возможность сбежать. В следующий раз я ей воспользуюсь.

— Чапа! — В шепоте Томы не спадал восторг. — Он назвал меня по имени!

— Бред.

— Неправда! Гляди. Смотрик, как меня зовут?

Парень молчал, перебегая безумными глазами с меня на девушку и обратно.

— Ну? — подбодрила Тома. — Не бойся! Скажи еще раз!

— Тома, — выдавил он, в отчаянии оглянувшись на дозорного.

Тот начал проявлять к нам повышенный интерес.

— И медведя можно научить кататься на велосипеде, — буркнул я. — Смотрик человек, не собачка. Гортань обычная. Услышал, повторил. Делов-то.

Увидев, как страж грозно приподнимается, Смотрик первым юркнул назад в пещеру.

Мы скорбно побрели за ним. Страж злобно рыкнул из своего защищенного каменного закутка. Не то за разговорчики, не то за обломанное кино. Жаль, нам с Томой не светит дежурство на выходе. Если только лет через…

Даже думать не хочется. Дежурство — почетная обязанность высокоранговых. Именно для того, чтоб подобные нам чего-то не натворили. А если бы не страж…

Давно в голове сидел план: разматываю пращу, пробиваю голову дозорного камнем, и — свобода!

Нет, полет камня невозможен — место дежурного едва просматривается сквозь колоннаду сталлагнатов. Чтобы увериться в попадании, нужно выйти наружу и снимать-раскручивать-запускать прямо у стража на виду, прямо в морду. Вой тревоги поднимет стаю раньше, чем камень успеет вылететь. То же с нападением врукопашную. Ни со спины, ни спереди не успеть. Вот если б у меня был меч…

Ну, был бы. Тогда просто появился бы шанс победить в прямой схватке, не больше. Поднять тревогу противник все равно успеет.

Опередив Тому, я вновь насупленно улегся в середину. Тома заняла место с другого края и укоризненно-мстительно сощурилась, словно я злой бабайка, отобравший у ребенка игрушку. Но, во-первых, я не бабайка, и злой очень редко. Во-вторых, Смотрик не игрушка. В-третьих, Тома давно не ребенок.

Так заснули окончательно, усталость трудного дня взяла свое. И ничего не снилось, кроме черноты, пустоты и страшного одиночества.

Можно ли считать праведников таковыми, если, попав в рай, они наслаждаются своим положением — в то время как грешники мучаются в аду? Тогда они не праведники. А если не наслаждаются, если тоже мучаются, пусть из сострадания… то какой же это рай? А если это не рай… то они тем более не праведники, раз туда попали! Такие мысли лезли, когда я смотрел на своих подопечных. Недовольные чрезмерной заботой, ощущаемой как вмешательство в личную жизнь, открыто они не возмущались. Даже Тома молчала, делая вид, что все по-прежнему. И ну ничегошеньки не происходит.

Наступивший день у стаи был праздничным. У нас с Томой — разгрузочным. Никто никуда не шел. Ели, спали, грызлись между собой за остатки мяса. Наша напряженная троица валялась в своем углу в установившемся порядке — со мной в середине. Я следил за ними, они не оставляли без внимания меня. Но я знал: развернуть знамена можно только идя против ветра. Меня не сломить. Они это видели.

Надолго ли такое затишье?

Днем из-за лакомого куска печени подрались Гиббон и Жлоб. Впервые я видел, как два громадных самца смотрели на другого как на врага, не соперника. Задние ноги рыли когтями камень, передние готовились рвать и убивать. Но едва выстрелившие навстречу друг другу тела сцепились…

— Гррр!

Туша вожака прилетела чугунным ядром из пушки. Оба немаленьких гамадрила разлетелись в стороны и стекли по стенкам. Вот это силища. Вот это опыт. Вот это истинный лидер, пекущийся о своем небольшом народце. Не приведи судьба однажды связаться с несусветной горой мощи, неспроста занимавшей высокое положение.

Больше ничего интересного не произошло. Сыто порыгивая, к вечеру довольная стая расползлась по местам. Детишки утихомирились, взрослые с наслаждением урчали, переваривая казавшееся неперевариваемым. Лежа на спине, я поочередно поглядывал на своих напряженных соседей. Они напоминали влюбленных, которым предстоит долгая разлука. Которых тянет друг к другу… но обстоятельства, в лице злобного коварного меня, против. Они хотели быть вместе и не могли. Потому что я — против. Действительно против.

Тома вдруг обернулась:

— Какой сегодня день?

— Недели?

Вспомнил же. Кого это волнует, кроме ортодоксальных иудеев, каковых среди нас вроде бы нет. Да и работать здесь не надо, ни по субботам, ни вообще.

— Число! — требовательно подсказала Тома. — Какое сегодня число?

Мозг зажужжал, вспоминая давно забытые термины: календарь, число, месяц.

— Мы в стае видели четыре полных луны. Значит, прошло больше трех месяцев, — выдал я первое, что сосчиталось в уме. — Уже осень. Сентябрь. Здесь такой климат, что от лета не отличишь.

— Ты не считал дни? — Она почти возмутилась.

Это возмутило меня.

— А ты?

— Думала, ты считаешь. Зачем дважды делать дело, которое уже кто-то делает?

Не понимаю женскую логику, если она существует. Решить для себя, что чего-то не надо делать, потому что, возможно, другой делает, а потом обвинить другого, что не сделал — каково?!

— Поинтересовалась бы. Я не считал. То есть, сначала считал, но сбился на втором десятке.

Чуточку насупившись в стиле «Не подходи, я обиделась», Тома отодвинулась. Плечи и вся вытянувшаяся струной спина легли на прохладный камень, взор улетел в потолок. Одна нога закинулась на другую. Руки сложились на животе. В позе трупа, задумавшегося о проблемах мироздания, девушка взялась считать сама, перебирая пальцами, словно счет велся именно на них: