Петр Ингвин - Зимопись. Книга вторая. Как я был волком [СИ]

— С третьего июня, когда мы заказали полет, получается… В июне тридцать дней? Ой, ты чего?!

Ошалелое личико отшатнулось от возникшего перед носом кулака.

— По косточкам кулаков считать умеешь? — спросил я, быстро возвращая кулак на место.

Пугать вовсе не хотел, но раз уж напугал… лишь бы на пользу.

— Это как? — Томе не верилось, что кулак показан не в воспитательном плане, а чисто информативном.

— По косточкам и провалам. Ставишь два кулака рядом и, начиная с января… — Заметив полное непонимание, я помотал головой. — Потом объясню, иначе никогда не поговорим. В июне тридцать. Июль и август — по тридцать одному.

Закатив глаза, Тома сосредоточенно считала:

— Двадцать восемь на три — восемьдесят четыре. Плюс еще одна-две недели. И еще четырнадцать в Дарьиной школе. От ста пяти до ста двенадцати. Лето — это тридцать и два по тридцать одному. Минус первые три. Значит…

— Не пойму твоих рассуждений, — признался я.

— Умножаю количество дней в лунном месяце на…

— Какую цифру умножаешь?

Почесав пяткой голень, Тома подозрительно покосилась на меня:

— В лунном месяце сколько дней?

— Двадцать девять дробь пятьдесят три. И что-то в тысячных.

— Мне казалось, что двадцать восемь, — огорчилась она, снова укладываясь затылком на камень.

Ее правая рука легла для удобства под голову, левая принялась постукивать по впалому животу. Животы что у нее, что у меня с недавних пор выглядели как недавно посещенная долина с озером — тоже со всех сторон вздымались скалы костей таза и высокие горные хребты ребер. И даже лесок имелся. Пока мысли не принялись искать аналоги остального, я приблизил лицо к Томиному уху, сообщив:

— Бери двадцать девять с половиной, почти не ошибешься.

Тома долго колдовала в уме, затем взмолилась:

— Посчитай, пожалуйста, ты.

— Полнолуние в первый день Дарьиной школы пришлось на пятое июня, — вздохнув, начал я. — Потом их было четыре. Сто восемнадцать дней. С полнолуния прошло еще около двух недель. Надо в небо на месяц посмотреть, скажу точнее.

— Сегодня почти новолуние, — подсказала Тома.

Я посмотрел на нее огорошено:

— Мы в этом мире уже сто тридцать три дня!

— Точно? — как-то огорченно вымолвила она.

— Плюс-минус день. Ну, два.

Уже середина октября. Ничего себе.

Тома смотрела на меня странно, с каким-то намеком, или ожидая чего-то. Куда клонит? Чем я опять провинился, ни сном, ни духом о том не ведая?

Внезапно пришло понимание.

— Поздравляю с прошедшим, — виновато уронил я.

Третьего октября у нее день рождения. Был.

Снова она обогнала меня на год. Уже шестнадцать. В условиях звериной жизни — абсолютно взрослая особь.

Тома поглядела через меня на встрепенувшегося Смотрика. Потом вновь на меня. Взгляд медленно… нет, о-очень ме-е-едленно опустился.

— Ты мне ничего не подарил.

Вот откуда ноги растут. Я быстро оглянулся. Сгорбившийся в позе на боку Смотрик взволнованно прислушивался. С него я перевел взор обратно на мятущуюся Тому, на затуманившиеся влажные глаза, настороженные и смущенно-вопросительные. Она молчала. Потом стыдливо отвела взгляд.

В мозгах стучала очевидная мысль, которую до неприличия трудно сформулировать. Я пробормотал, выдавливая сквозь пересохшее горло раскаленный свинец:

— Ты хочешь в качестве подарка…

Слова закончились. Остались только чудовищные образы.

— Да, — одними подрагивающими губами прошептала она, стараясь не смотреть ни на него, ни на меня. И резко опустила голову.

Удрученный парень с какой-то самоубийственной мольбой воззрился в мою сторону. Камень под ним едва не плавился. Напряженными мышцами можно было колоть орехи. Ох, расколол бы я…

В затянувшейся паузе девушка поникла, исхудавшее тельце ссутулилось и сжалось.

— Ладно, — выдохнуло мое горло — неожиданно даже для меня самого.

Тома ошеломленно приподнялась на локтях.

— Пусть сделает тебе приятно, — благородно разрешил я, — но под моим присмотром. Один поцелуй. Только один. А потом спать. Договорились?

Казалось, внутрипланетная магма брызнула из тела Земли, и Гималаи обрушились с девичьих плеч. Тома, еще неверяще, слюняво чмокнула меня в щеку.

А что мне оставалось? Забыть о сне и покое, рьяным цербером охраняя чужую честь, и выглядеть идиотом, когда все же обманут? Если безобразие нельзя прекратить, его нужно возглавить, гласит народная мудрость.

— Постараюсь следить не слишком бдительно… — прошептал я в подставленное ушко, — но не зарывайтесь.

Сглотнув внезапный комок в горле, девушка неслышимо ответила, видя все, что творится в моей душе:

— Спасибо.

Еще один восторженный взгляд мне в лицо. Короткое благодарное объятие с легким касанием щек и уколом холодной грудью в пупырышках.

Я перебрался за Тому, она переползла на мое место. Глядя на упрямый задорный затылок, на ангельские крылышки лопаток, на все струившееся белой рекой, притворявшееся спокойным тело, я вновь подумал, стоило ли. Два голоса кричали во мне прямо противоположное. Но решение принято. Рукой главного распорядителя сцены я подтолкнул Тому к парню, лицом к лицу, губы в губы. Их животы соударились всей плоскостью, создав вакуум поздоровавшихся пупков. Зашедшиеся в экстазе сердца объединились в один оркестр. Его щека легла на ее подставленную ладонь, а бедра переместились меж ответно раскрывшихся навстречу, точно обнимашки давно не видевшихся друзей. Чужой рот победоносно втек языком в ее губы. Рука, прижатая Томиной шеей, вцепилась в загривок, еще крепче притягивая к себе, к пышущему эмоциями лицу, к расплюснутой мешанине своих и чужих губ.

Когда от любви поет сердце, разуму лучше не подпевать, а дирижировать. В данном случае дирижировать предстояло мне. Но голова трещала в стучавших барабанным боем висках. Тишина шипела, шкворчала и требовала к себе внимания.

Я опрокинулся на спину, взгляд уставился в нависающий серый потолок. Трещины, которым миллион лет, навевали дурные мысли: если оттуда сейчас свалится огромный камень…

Нет, не надо, сто раз проходили: ляпнешь что-нибудь не подумав, а оно ка-а-ак сбудется…

Медленно досчитав до пяти, я поднялся: кто не успел, тот опоздал. Есть время разбрасывать камни, есть — собирать пришибленных. Заметившее меня чудо гороховое напоминало зайца, ополоумевшего от страха, но, несмотря на это, все же бросившегося на медведя. Бог слышит тех, кто кричит от ярости, а не от страха. Сжалившись, я досчитал еще до трех и только тогда влез рукой в заковыристое сплетенье ног. Клещи пальцев схватили Томину лодыжку и требовательно потянули. Она не хотела отлипать. Руки и ноги хватались за покорно откинувшегося под моим взглядом Смотрика, пихались, пытались скинуть руку, сбив второй ногой.