Джеймз Стивенз - Горшок золота

Тут подал голос один из лепреконов.

– Благородный муж, – сказал он, – в доме нашем места немного, но никакого недостатка в гостеприимстве. Тебе с нами будет хорошо – странствовать лунными ночами и смотреть на диковины, ибо нередко навещаем мы сидов из-под Холмов, а они наведываются к нам; всегда есть о чем поговорить, а еще мы танцуем в пещерах и на вершинах холмов. Не подумай, что мы живем бедно, – живем мы в потехе и изобилии, а до Бру Энгуса Мак ан Ога путь суров.

– Танцевать я и впрямь не прочь, – отозвался Философ, – ибо верю, что танцы суть первый и последний долг человека. Коли не в силах мы быть веселыми, какими еще нам быть? Никакого проку в жизни, если там и сям не отыскивать смех, – однако на сей раз, достойный народ Горта, я с вами пойти не смогу, ибо положено мне сдаться полиции.

– Не вздумай! – жалобно воскликнула Тощая Женщина. – Не поступишь ты так!

– Невиновного человека, – молвил Философ, – нельзя поработить, ибо укреплен умом своим и сердце его бодрит. Лишь на виновного человека могут пасть тяготы кары, ибо сам он карает себя. Вот что я думаю: человек пусть всегда следует закону телом своим и всегда противится ему умом. Я был арестован, люди-законники держали меня в своих руках, и мне придется вернуться к ним, чтоб они проделали все, что должны.

Засим вернулся он к своей трубке, и как бы долго остальные ни урезонивали его, никоим образом не удавалось отвернуть Философа от его цели. А потому, когда бледный проблеск рассвета проступил в небе, все встали и двинулись вниз к перекрестку, а оттуда – к полицейскому участку.

На околице деревни лепреконы простились с ним, Тощая Женщина тоже оставила его – со словами, что пойдет она к Энгусу Огу и взмолится о его помощи от имени мужа, после чего лепреконы и Тощая Женщина отправились в обратный путь, а Философ подался к казармам.

Когда он постучал в дверь казарм, открыл ему человек в лохматых рыжих патлах, и вид у него был такой, будто его только что разбудили.

– Тебе чего надо в этот ночной час? – спросил он.

– Хочу сдаться, – сказал Философ.

Полицейский оглядел его…

– Такой старик, как ты, – проговорил он, – дураком быть не должен. Иди-ка домой, вот тебе мой совет, и никому ни слова не говори, хоть вытворил ты что, хоть не вытворил. Скажи-ка: оно стало явным или же ты просто хочешь совесть облегчить?

– Я точно должен сдаться, – сказал Философ.

– Если должен – значит, должен, и дело с концом. Вытри ноги о скребок вон там и заходи – приму у тебя показания.

– Показаний у меня никаких, – сказал Философ, – ибо я совсем ничего не преступил.

Полицейский вновь уставился на него.

– Если так, – произнес он, – незачем было сюда приходить – и незачем будить меня к тому же. Хотя, может, ты тот самый человек, что подрался с барсуком на Насс-роуд [56] Насс-роуд – дорога из Дублина в городок Нейс ( ирл. Nás na Ríogh, Нас на Ри, букв. «место собрания королей») к юго-востоку от столицы, отрезок современной трассы № 7 длиной в 31 км. Барсук – одно из животных-символов Ирландии, персонаж многих сказок и легенд; по одной из версий, полулегендарный король Тайг мак Кейн, родственник Верховного короля Ирландии Кормака мак Арта, состоял в некоем родстве с народом барсуков (есть гипотеза, что имя Тайг происходит от древнеирландского названия этого зверька) и поэтому соблюдал запрет на употребление в пищу барсучьего мяса. Кроме того, в ирландском фольклоре барсуки, как и тюлени, часто оказываются оборотнями. КНИГА VI , а?

– Нет, я не тот человек, – ответил Философ, – арестовали меня за убийство моего брата и его жены, хотя я и пальцем их не тронул.

– Вот, значит, кто ты! – сказал полицейский, а затем поспешно добавил: – Рады тебе, как соловей лету, ей-ей. Заходи, располагайся, пока служивые не проснутся, и уж вот кто тебе обрадуется-то. Я в толк взять не мог ничего из того, что они ночью рассказали, – и никто не мог, поскольку они знай цапались друг с другом да кляли банши и клуриконов Лейнстера. Садись вон там на ларь у огня, и, может, удастся тебе поспать, – вид у тебя такой, будто ты устал, а на башмаках у тебя глина всех графств Ирландии.

Философ поблагодарил стражника и вытянулся на ларе. Совсем скоро – поскольку очень умаялся – Философ уснул.

Много часов спустя пробудился он от шума голосов и, встав, обнаружил, что люди, которые схватили его прошлым вечером, стоят у его ложа. Лицо сержанта сияло от удовольствия. Одет он был в одни лишь штаны да сорочку. Волосы у него кое-где стояли торчком, а где-то вихрились, и поэтому вид получался диковатый; был сержант бос. Взял он Философа за обе руки и поклялся, что, если можно хоть как-то добавить ему уюта, он, сержант, готов на все – и даже более того. Шон, столь же малооблаченный, приветствовал Философа и назвал себя его другом и последователем навеки. Следом Шон также объявил, что не верит, будто Философ убил двоих, а если и убил, значит, они такое более чем заслужили, и если Философа повесят, он, Шон, будет сажать цветы на его могиле, ибо порядочнее, спокойнее и мудрее человека он сроду не видал и на всем белом свете никогда больше не встретит.

Эти заверения в почтении утешили Философа, и он ответил всем в таких словах, что рыжий полицейский рот разинул, оторопев и одобряя.

Философу дали позавтракать хлебом и какао, которые он разделил со своими стражниками, а затем, когда настала пора им выполнять свои уличные обязанности, его вывели во двор и уведомили, что он волен гулять тут и курить, пока не треснет. Полицейские наперебой предложили ему трубку, жестянку табака, два коробка спичек и словарь, а затем удалились, предоставив Философа самому себе.

Дворик был примерно в двенадцать квадратных футов, со всех сторон окружен высокими гладкими стенами, и не проникали туда ни солнце, ни ветер. В одном углу вверх карабкался кустик душистого горошка, жухлого с виду, – каждый листок этого растения испещряли дырки, и ни одного цветка на нем не росло. В другом углу обитала карликовая настурция, и на этом растении, вопреки всем невзгодам, цвели два цветка, хотя листва тоже была потрепанная и чахлая. В третьем углу цеплялся густой плющ, наверху листья крупные и глянцевые, но ближе к земле одни лишь серые нагие стебли, оплетенные паутиной. Четвертую стену укрывал вислый дикий виноград, у которого каждый листок походил на насекомое, какое уползло бы, если б пожелало. Середина этого участочка изощрялась изо всех сил, чтобы зарасти травой, и кое-где чудесно преуспела, но осколки битых бутылок и размозженных банок из-под варенья да всякие черепки валялись так обильно, что любая поросль тут получалась робкой и бесстрастной.

Вот где Философ долго вышагивал туда-сюда. Какое-то время разглядывал душистый горошек и скорбел вместе с ним о тяготах бытия. Поздравил настурцию с ее двумя яркими ребятишками, но подумал о садах, где они могли бы цвести, и воспоминания о просторной, солнечной свободе опечалили его.