Джеймз Стивенз - Горшок золота

– Видишь? – сказала муха.

– Вижу, – ответила корова и выдала такой внезапный и мощный фырк смеха, что муху сдуло этим порывом далеко-далеко и больше она не вернулась.

Это развеселило корову еще пуще, и она еще долго хихикала и посмеивалась про себя. Дети слушали состоявшийся разговор с громадным интересом и тоже восторженно расхохотались; Тощая Женщина же отметила, что мухе досталось пуще всех; однако чуть погодя заметила, что та часть коровьей спины, к которой она прислонялась, – самое костлявое из всего, на что ей приходилось опираться за целую жизнь, и пусть худоба и добродетель, никто не наделен никаким правом быть тощим неравномерно, и это в корове не похвально. Услышав такое, корова встала и, ни разу не обернувшись, убрела в сумеречное поле. Позднее Тощая Женщина сказала детям, что она раскаивается в сказанном, однако заставить себя извиниться перед коровой она не смогла, а потому им, чтобы не замерзнуть, пришлось двинуться дальше.

В небе висел лунный серп – хрупкая сабля, чье сияние не покидало ее же горних мест и нисколько не озаряло грузного мира внизу; блеск нечастых звезд тоже виден был с просторными темными одиночествами меж ними; на земле же тьма собиралась туманной пеленой, складка за складкой, сквозь которую деревья рекли искренним шепотом, и травы возносили свои тихие голоса, и проникновенный, суровый плач выпевал ветер.

Шли путники дальше, и их взоры, уклоняясь от тьмы, радостно отдыхали на изысканной луне, но радость длилась недолго. Тощая Женщина интересно заговорила с ними о луне – а рассуждать об этом предмете она действительно могла уверенно, ибо в холодных лучах резвились бесчисленные поколения ее предков.

– Никто этого не знает, – сказала она, – но дивные редко танцуют от радости: они танцуют от печали, что их отлучили от милого рассвета, а потому их полуночные потехи лишь церемонии в память об их счастье утром мира, до того как раздумчивое любопытство и ханжество оттеснили их от доброго лика Солнца в темное изгнание полуночи. Странно, что нам удается не сердиться, глядя на Луну. И действительно, не один лишь аппетит или какая бы то ни было страсть отваживаются настаивать на себе пред Сверкающей, то же в более суженных пределах верно для красоты любого рода, ибо есть в абсолютной красоте некий упрек материальности и вместе с тем нечто, растворяющее дух в исступлениях страха и печали. Красоте Мысль не нравится, Красота насылает ужас и печаль на тех, кто посмеет взглянуть на нее глазами разума. В присутствии Луны нельзя нам ни сердиться, ни радоваться, не смеем и мыслить в ее епархии, ибо Ревнивая непременно уязвит нас. По-моему, не благожелательна она, а тлетворна, а мягкость ее – многим бесчинствам покров. По-моему, такая красота обычно делается ужасной, когда становится совершенной, а чрезмерная красота, в чем мы осмысленно убедились, есть безобразие, что повергает в одиночество, а имя предельной, абсолютной красоте – Безумие. Следовательно, человеку надлежит искать обаяния, а не красоты, чтоб всегда был у них друг, какой шагает рядом, понимает и утешает, ибо в этом промысел обаяния; а вот в чем промысел красоты… ни один человек на белом свете этого не знает. Красота есть крайность, что пока еще не качнулась в другую сторону и не стала своей противоположностью. Поэты пели об этой красе, философы ее пророчили, мысля себе, что красота, превосходящая всякое понимание, есть к тому же и мир, понимание превосходящий; я же считаю, что все, превосходящее понимание, то есть воображение, – ужасно, оно стои́т отчужденно от человечества и доброты, а это грех против Святого Духа, великого Художника. Отстраненное ото всех совершенство – символ ужаса и гордыни, и увлекает оно собой лишь ум человека, а сердце отшатывается от него, устрашенное, и льнет к обаянию, а оно есть скромность и правда. Всякая крайность плоха, потому что способна качнуться и напитать свою равно чудовищную противоположность.

Вот так, разговаривая скорее с собой, нежели с детьми, Тощая Женщина коротала время в пути. Говорила она, а луна сияла, и по обе стороны от тропы, где б ни росло дерево или не вздымался какой-нибудь бугор, таилась на корточках черная тень, напряженная, чуткая, и казалось, будто может она ожить жутью, в едином прыжке. Дети так боялись этих теней, что Тощая Женщина бросила тропу и подалась прямиком в холмы, и вскоре дорога осталась позади, а вокруг них в полном лунном сиянии раскинулись тихие склоны.

Прошли они много, и дети сделались сонными – не привыкли они бодрствовать по ночам, а места для отдыха не было, а поскольку стало очевидно, что уйдут они ненамного дальше, Тощая Женщина забеспокоилась. Бригид уже тихонечко заскулила, а Шемас вторил ей вздохом, малейшее продолжение которого могло превратиться в плач, а когда детей захлестывают слезы, не знают они, как от слез уйти, пока попросту не устанут от плача.

Забравшись на какую-то небольшую возвышенность, они углядели свет, горевший чуть поодаль, – к нему-то и заспешила Тощая Женщина. Приблизившись, увидела небольшой костер, а вокруг него – какие-то сидячие фигуры. Через несколько минут она вошла в круг кострового света и там замерла. Она бы развернулась да убежала, но страх до того ослабил ей коленки, что те ее не послушались; к тому же люди у костра заметили ее и зычный голос приказал подойти ближе.

Костер был сложен из вереска, вокруг сидели трое. Тощая Женщина, изо всех сил скрыв оторопь, подошла и уселась у огня. После негромкого приветного слова она дала детям понемногу от своей ковриги, прижала их к себе, укрыла им головы шалью и велела спать. А затем робко глянула на приютивших.

Были они вполне наги и смотрели на нее с пристальной сосредоточенностью. Первый был так пригож, что глаза не справлялись, глядючи на него, – соскальзывали в сторону, как от яркого свечения. Был он могуч, но вместе с тем благородно сложен, столь строен и грациозен, что с его ростом никак не вязались ни тяжесть, ни объем. Лицом царствен, юн и устрашающе безмятежен. Второй человек был того же роста, но широк до изумления. Уж так широк, что от этого великий рост его казался меньше. Напряженную руку, на которую он опирался, всю покрывали узлы и бугры мышц, и врылась она в землю глубоко. Лицо его казалось выбитым в камне – мощное, резкое, грубое, как и его рука. Третьего же едва ли можно описать. Ни коренастый, ни высокий. Мускулист, как второй. Напоминал исполинскую жабу – сидел на корточках, руки сложены на коленях, подбородок уперт в руки. Ни точеной фигуры, ни прыти, голова сплющена и почти нисколько не шире шеи. Выдающийся вперед рот – как собачья пасть, время от времени он подергивался, а в маленьких глазках посверкивал жутковатый разум. Перед этим человеком душа Тощей Женщины преклонилась. Почувствовала она себя так, будто пресмыкается перед ним. Распоследнее ужасное унижение, на какое способно человечество, сошло на нее: зачарованность, какая повлекла б ее к нему с воплями обожания. Насилу могла отвести от него взгляд, но руки ее обнимали детей, и любовь, величайшая сила на свете, яростно встрепенулась у нее в сердце.