Хаген Альварсон - Лемминг Белого Склона [СИ]

Отец ничего не сказал. А брат настороженно спросил:

— Тебя кто-нибудь узнал?

— Только Сигвальд годи. Но, думается мне, он болтать не станет.

— Хорошо бы.

И больше об этом не говорили.

Альвар сделался замкнутым и молчаливым. Его часто видели со служанкой Финдой, и никого это не удивило. Дочь Аки теперь не насмешничала, и её освободили от части работ. А уж о чём она беседовала с королевским сыном, здесь не сказано.

Хрейна Кьяларсдоттир опечалилась больше других. Она винила себя за недобрый совет обратиться к Тунду Отшельнику. Годи Эрлинга, кстати, гостил тогда в Сольфхейме, играл в тэфли с королём да вспоминал старые дни, посасывая трубку у камина. Утешать и обнадёживать Хрейну он не стал, сказал только, что благодаря её младшему сыну всё закончилось как нельзя лучше. Королева не поняла. Тунд пояснил: мол, Северный склон надолго притих.

— Какое мне дело до Северного склона, — вздохнула Хрейна.

Однажды, по прошествии двух недель после возвращения Альвара, на северных морях разразилась буря. То было не дивно: ведь настал месяц Рёммнир, Ревущий, иначе именуемый Фрер — Мороз. Было дивно то, что Тунд отыскал младшего королевича, когда тот сидел у очага, пил горячий заморский чоколатль и читал какую-то книгу. Годи сказал:

— Вставай ныне, Альвар. Не такое теперь время, чтобы рассиживаться у огня! Кровь твоя взывает о спасении сквозь бурю, или ты не слышишь?

Сын конунга отложил книгу и поднял на колдуна грустный взгляд.

— Что ты смотришь на меня, как тот баран на белую овечку? — грозно сверкнул глазами Тунд. Альвар отшатнулся, опрокинул чашку, обжёгся, но не мог вымолвить ни слова — так напугал его облик жреца. Тот продолжал:

— Ты, видать, не помнишь, какую клятву дал в Гримхёрге? Тебе напомнить?

— Что здесь происходит? — строго спросила Хрейна у дверей.

— Ничего особенного, — криво усмехнулся Тунд, — просто у тебя родился внук, Хрейна кона.

— Так ведь рано ещё, — опешил Альвар.

— Точно в срок, — возразил Тунд, — он там сейчас умирает. Иди и принеси мне его, сын конунга!

— Но…

— Я освобождаю тебя от клятвы, — махнул рукой Тунд, — забудь, глупости это всё. Просто знай, что у тебя теперь есть сын, а долго ли он протянет, не моя забота. Твоя.

— Ступай, сын мой, — Хрейна хотела приказать, но голос сорвался, и вместо повеления вышла мольба, — не лишай меня радости!

— Быть посему, — молвил Альвар с тяжёлым сердцем.

Он нашёл орущий свёрток на скале, на самом краю пропасти. «Какой болван его здесь оставил», — подумал Альвар в сердцах, наклонился и поднял с земли то, что было его сыном. Откинул уголок одеяла. Не сдержал улыбки, глядя на сердитую мордочку. Затем бросил взгляд на горы и бурное море, заметил тусклые огни там, где был Сторборг, и тёплая улыбка сменилась на его лице новой, горькой ухмылкой. Он сказал:

— Идём отсюда, дружок. Здесь нам больше нечего делать…

…Хрейна плакала от умиления. Не могла оторвать от себя крошку, чтобы передать кормилице. Исвальд, улыбаясь, похлопал брата по плечу:

— Да, сварганил ты мне племянника! Благодарю, думал, не дождусь! Как ты его наречёшь?

— Хёгни, — отвечал Альвар, — в честь Хёгни Альвирсона, нашего деда.

Свалльвинд конунг прохладно удивился:

— Сколько ж это ему?

— Семь месяцев, — сам не веря, сказал Альвар. — Без малого.

— Как только он жив?

— Он ведь из рода двергов по отцу, — заметил Тунд, — этот нас всех переживёт!

И, надо сказать, эти его слова сбылись, хотя и вовсе не так, как думалось Тунду.

— Спроси меня, Тунд, что спросил Тэор Альвиса, незадачливого жениха.

— Изволь, Альвар Свалльвиндсон.

— Таков будет мой ответ:

— Поздно же ты догадался, сын конунга.

— Может быть. Но знаешь что, Тунд Отшельник? Это всё ерунда. Счастье — вот самое ценное сокровище в разных мирах. И, думается, теперь я владею этим сокровищем.

— Странно слышать такие речи. Не много ли ты заплатил?

— Иные платили и дороже.

Теперь надобно сказать в двух словах, как велось да жилось недоношенному королевскому ублюдку в Круглой Горе.

Собственно, среди двергов никто не назвал бы Хёгни Альварсона ублюдком. Свалльвинд конунг признал его своим внуком и пообещал ввести в род Фьёрсунгов на седьмую зиму, хотя и без особой радости. Владетельный дед относился к нему прохладно и редко называл по имени. Куда чаще звал внука «умскиптингом», и звучало это слегка пренебрежительно.

Никто, кроме верхушки королевской семьи, не знал, кто истинные отец и мать малыша. Для всех он был подкидышем, которого подобрали в горах по жалости. Это было безопасней всего: так никто не связал бы Альдо ван Брекке, открывшего викингам тайных проход в Хлоргатт, и тенгиля двергов Альвара. К тому же, своим милосердием королевская семья приятно удивила подданных. А относились к чаду так, как подобает относиться к потомку тенгиля.

Хёгни рано научился говорить, притом вполне осмысленно. Терпеть не мог, когда его сюсюкают, качают или поют колыбельные. Зато обожал громкие военные песни да непристойные висы, на которые придворный скальд Раги Пузо был превеликий мастер. Этот Раги, в общем-то, и научил малыша говорить. Первое слово, какое вымолвил Хёгни, было, да простит меня благовоспитанный слушатель, «Крак-мудак». Краком звали какого-то слугу, с которым Раги повздорил. Уж так вышло, что Хёгни громко произнёс это на празднике Соммаркема, и сие столь всех позабавило, что ни сквернослову Раги, ни самому Хёгни не стали пенять, а за Краком с тех пор закрепилось весьма звучное прозвище.

Первый же вопрос, который задал Хёгни своей бабушке Хрейне, звучал так:

— Кто такой Умскиптинг?

А поскольку сей вопрос был тесно сопряжён с извечным вопросом о том, откуда берутся дети, и, в частности, откуда взялся сам Хёгни, то можно представить, как нелегко пришлось королеве Хрейне. Хоть она любила и баловала замковую детвору, свою и чужую, но могла проявить и суровость. И проявила, поведав малышу жестокую правду о том, кто его мать, как его отец познакомился с ней и чем обернулось всё это дело. Наверное, это было не слишком разумно, надеяться, что малец не разболтает, но отчего-то Хрейне показалось совершенно необходимым открыть внуку эту истину. Тогда Хёгни спросил: